Мать вернула его Флоре и, пожав ей руку, прошептала:

– Будь матерью ребенку моему.

Флора не могла говорить, кивнула только. Голос ей не повиновался, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы.

Тогда умирающая отняла руки у Флоры и у мужа, сложила их на груди и слабым голосом прочитала простенькую молитву, которой обучилась в детстве:

– Господи боже. Будь милостив ко мне. Отпусти прегрешения бедной рабыне твоей. Ныне и вовеки веков… Аминь.

И, закрыв глаза, успокоилась.

– Уснула… – прошептал муж.

– Скончалась, – со скорбным видом пробормотал врач.

И добрый старый набоб, рухнув на колени у смертного ложа, зарылся лицом в подушки и зарыдал горько… безутешно…

Женщина спит, и сон ее вечен. Неземное спокойствие разлито на бледном ее лице. Пусть грезится ей теперь счастливая любовь. Никто уже ее больше не разбудит… До самого восстания из мертвых…

Вскоре пришла зима; заморозки, холода, метели начались рано. Белые леса да белые поля, сколько хватал глаз, раскинулись кругом по алфельдской равнине, и уже к четырем часам темно-серая лиловатая мгла заволакивала весь горизонт, с каждой минутой подымаясь выше, пока не сомкнётся наконец вверху и не наступит полнейшая тьма, лишь чуть смягчаемая бледным снеговым отсветом.

По бесконечной снежной пелене протягиваются только еле видные полоски: санные колеи от деревни к деревне.

Уныло, дремотно застыл карпатфальвский дом над бесцветной, безучастной этой местностью. Как, бывало, ярко сияли его окна по вечерам, как весело, оживленно сновали по двору охотники, а сейчас лишь в одном или двух мерцает огонек да голубоватый дымок из труб показывает, что не перевелись еще тут обитатели.

Одним таким долгим зимним вечером простые крестьянские сани без бубенца появились на бескрайней равнине, направляясь в сумерках в сторону Карпатфальвы.

Сзади, завернутый в скромный плащ, сидел мужчина, впереди в овчинном тулупе – крестьянин, погоняя двух поджарых лошаденок.

Седок то и дело привставал и, словно ища чего-то, оглядывал окрестность. Впереди уже показались карпатфальвские охотничьи угодья, темнея перелесками, и, едва сани въехали на деревянные мостки, приезжий увидал то, чего искал.

– Это сосняк ведь там, правда? – спросил он у возницы.

– Точно так, сударь. Его издали можно отличить: зеленый весь, когда другие деревья уже голые.

Во всей округе нигде сосен нет. Их здесь Янош Карпати распорядился посадить.

– Тут и остановимся. Ты туда вон, в корчму при дороге, заворачивай, а я пойду пройдусь. На часок, не больше.

– А не лучше ль и мне с вами, баринок? Тут ведь и волки случаются иной раз.

– Нужды нет, приятель. Я их не боюсь.

С этими словами незнакомец вылез из саней и, прихватив с собой фокош, устремился прямиком к соснам, темневшим среди белой равнины.

Что там, под этими соснами?

Это фамильное кладбище Карпати. А пришелец, который захотел навестить его в этот час, – Шандор Варна.

От Терезы, вернувшейся домой, узнал молодой мастеровой о смерти Фанни. Вот и графиня тоже стала добычей тленья, как жена захудалого какого-нибудь ремесленника, и могила ее, быть может, еще заброшенней.

И Шандор тотчас сообщил свое решение старикам.

Он должен посетить место, где нашла последнее успокоение его любимая, кумир его до гроба и за гробом, и открыть ей свои чувства, ибо теперь, когда она в земле, он вправе наравне с прочими притязать на ее хладное сердце.

Старики не старались его удержать, пусть себе едет со своим горем и оставит его там: выплачется – может, полегчает.

И с наступлением зимы молодой человек пустился в путь, узнав по описанию Терезы сосновую рощу, которую Янош Карпати насадил у своего семейного склепа, чтобы зеленела, даже когда все вокруг бело и мертво.

Итак, он выбрался из саней и пошел напрямик по снегу, а возница покамест завернул в придорожную корчму.

Два верховых показались тем временем на другой, почти ненаезженной дороге. Один, что позади, – с четырьмя рослыми борзыми на длинной своре.

– Гляди-ка, Мартон: лисьи следы, – указывая ему, сказал передовой. – По свежему снегу мы еще, пожалуй, затравить ее успеем до Карпатфальвы.

Егерь, видимо, был того же мнения.

– Поезжай-ка прямо по следу, а двух собак мне оставь, я от леса заверну наперерез.

И, взяв двух борзых и пропустив спутника вперед, он медленным шагом двинулся в сторону.

Но, едва тот исчез из виду, быстро переменил направление и рысью устремился к сосновой роще.

Там, у огибавшего ее рва, он слез с коня и, привязав его к кусту, а собак – к седельной луке, перебрался через широкую канаву.

По слабо белевшему снегу он безошибочно подвигался к своей цели.

Большое беломраморное надгробие возвышалось у одной из сосен. На нем – скорбящий ангел с опрокинутым светочем.

Прямо к нему и шел ночной посетитель.

Это был Рудольф.

Оба, значит, пришли на могилу. И, видно уж, самой судьбой уготовано им было встретиться.

Уверенным шагом приблизился Рудольф к светлому обелиску и, пораженный, замер. К подножию памятника припала какая-то мужская фигура, не то коленопреклоненная, не то лежащая ниц.

И неизвестный тоже встрепенулся при его появлении. Они не узнали друг друга.

– Что вам здесь нужно, сударь? – спросил, подходя, Рудольф, который первым овладел собой.

Шандор признал этот голос, голос Рудольфа, хотя и не мог понять, что привело его сюда в такой час.

– Господин граф, – мягко сказал он, – я тот самый ремесленник, которому вы изволили оказать когда-то большую услугу; будьте же добры до конца: оставьте меня здесь одного и не спрашивайте ни о чем.

Удивленный Рудольф догадался, кто перед ним. Лишь теперь его осенило: ведь та женщина до своего супружества сговорена была с ним, бедным молодым ремесленником, который хотел еще с такой рыцарственной отвагой жизнью пожертвовать ради нее.

Он все понял.

И, схватив бедного юношу за руку, пожал ее.

– Вы любили эту даму? И пришли ее оплакать?

– Да, сударь. Этим я ничьей чести не опорочу. Мертвых всем дозволено любить. Я любил эту женщину, люблю и посейчас и не полюблю больше никого.

«Значит, с ним она была помолвлена, – думал Рудольф. – Им любима. И как счастлива могла быть, знай его лишь одного. До сих пор жила бы и благоденствовала. Какой благородной, самоотверженной любовью одарил бы ее этот юноша, не порви она с ним так бесповоротно, что он лишь праху ее может поклониться».

Ремесленник же не спрашивал у вельможи: «А вы зачем пришли сюда в этот поздний час, а вы кого ищете средь усопших?». Его другое поглощало. Ему вспоминалась милая веселая девушка в простом, не дворянском платье, которая сидела с ним когда-то рядом в жасминовой беседке, говоря с детской живостью, какая выйдет из нее отличная хозяйка!.. И, приложив лоб к холодному мрамору, старался он себе представить, будто его голова покоится у нее на плече.

Острая жалость пронзила Рудольфа.

– Оставайтесь здесь, а я подожду за оградой. Если вам нужно что, я в вашем распоряжении.

– Нет, сударь, спасибо; я тоже пойду. Что хотелось мне, я сделал. Видите ли, иначе я не мог. Больным стал, лунатиком от мыслей, что вот она умерла, а я даже поблизости не был. Надо было приехать, испытать: убивает ли горе человека? Вижу, что не убивает; попробую теперь, смогу ли дальше жить.

На надгробии высечено было имя дорогой его сердцу покойницы. В снеговом отсвете слабо золотились крупные буквы:

«Фанни Карпати, урожденная Майер».

Молодой мастеровой снял шапку и почтительно, благоговейно, как прощаются с усопшими, прикоснулся губами к каждой букве этого имени: «Фанни».

– Перед вами мне не стыдно за свою слабость, – сказал он, вставая, – знаю, что сердце у вас благородное, вы смеяться надо мною не будете.

Рудольф промолчал и отвел глаза. Почему уж посмотрел он в эту минуту мимо, богу одному известно.