И они затягивали в себя, эти искры. Они переливались, перебрасывались друг с другом мячиками цветов, словно им становилось всё веселее от того, что они росли и росли. Они торопились стать взрослыми. И подмять весь мир под себя, точно так же, как подминает его каждое новое поколение людей.

И еще… они подминали под себя Анастасию, её сознание. Это было словно настоящий гипноз, морок какой-то — только не с подавляющимся, а, казалось, с расширяющимся сознанием. С сознанием, которое росло вместе с огоньками, расправляло себя, словно надувающийся детский мяч, маленький и сморщенный вначале, но постепенно превращающийся в большой, гладкий, цветной шар. Сознание уже как будто и не было с ней, с Настей, оно уже охватило всю кухню и готово было расширяться дальше, уходя за потолок, за крышу, в небо, в облака,— и за облака, к блестящим мошкам звёзд. Таким же блестящим и весёлым, как звёздочки на острых гранях осколка стекла от бокала…

И сознанию было всё равно, что делает согнувшаяся на табурете женская фигурка. Оно будто бы даже с усмешкой наблюдало, как разыгравшиеся огоньки тянутся к запястью тонкой руки, и ему уже даже хотелось вместе с ними погрузиться в тёплую плоть, чтобы начать там новую игру — с такими же весёлыми красными струйками, что начнут извиваться весёлыми руслами, с каждой секундой делая сознание все свободнее и свободнее… Всё ближе и ближе к вечному вращению искорок звёзд…

И только один посторонний звук вдруг заставил замереть этот безумный карнавал. В самое крошево огоньков и искорок обрушилась грубая немецкая маршевая мелодия. Сама ставила на телефон для звонков от Митридата. Песни средневековых германских ландскнехтов. Чтобы звонок от начальника немедленно вырывал к жизни из любого состояния.

Вот он и вырвал — когда она напилась, словно торговка. После ухода Лёши.

Когда сама его и выгнала…

А потом сам собою как-то разбился бокал. И так, казалось, удобно в ладонь лёг красивый, острый его осколок на ножке! Так, казалось, годился он для того, чтобы… не уйти, не умереть, нет. Об этом как-то не думалось. Нет — просто — утишить эту душевную… нет, не душевную — всеобъятную боль, что затопляла её…

Это был её долг — поступить со своей любовью к Алёше так, как она поступила. Это было её желание — она сама попросила Мишку отдать ей не терпящий возражений приказ отстать от Кравченко.

Только это была и ловушка, из которой не было выхода.

Нет! Был! Один. В эти искорки, в эти звёздочки… Это был выход.

Но огоньки тогда опрометью бросились врассыпную от барабанного боя немецких ландскнехтов…

Что ей говорил Михаил, она не помнила. Отвечала что-то на автомате, что-то воспринимала. Кажется…

А сама всё глубже осознавала: ушёл…

Ушёл! У неё же Лёша ушёл!

И вот теперь он был снова здесь. Снова сидел, за тем же столом, как и тогда. Рассказывал, даже шутил. Хотя какие уж шутки, после такого-то дела… Они же и вправду не верили никто, что он вернётся!

А она тогда орала во весь голос в глубине души — вернись, вернись, вернись! Как она молилась!

И эти обрывистые фразы по телефону, эти эсэмэски — каждая из них была как падающий камень с души… за которым вновь вырастал следующий. И каждый — с огромной руною на торце, выражающей один всепоглощающий страх: А ВДРУГ?

Она не знала, что делала бы, если бы он сегодня не пришёл. Она и в магазин-то пошла просто потому, что оборвалось и упало сердце, когда захлопнулась дверь машины, а он остался внутри. Просто нужно было каким-то обыденным делом, обыденной заботою вернуть сердце обратно. Она ведь уже не имела права на повторную слабость. Она, обычная девчонка, та самая — слабая — женщина, она была на войне. И у неё была работа и был долг. Она его чуть не нарушила… тогда. Повтор был запрещён.

Но теперь Анастасия знала одно. Теперь. Когда он всё же нашёл в себе силы вернуться.

Теперь она его никому не отдаст…

Алексею казалось, что это было в реальности.

Он в каком-то тропическом далеке. Катер и девушка. И никого вокруг. Только глаза девушки, её улыбка, её любовь. Ничего, только любовь — глазами через глаза. Любовь глаз.

Ему казалось, что это было в реальности, в жизни. Но он, конечно, знал, что это был лишь сон. Непонятный сон мальчишки, который и понятия не имел о любви, о девушках, о том, как это на самом деле соединяется в одно звенящее целое.

И теперь сон вернулся. Он снова увидел её же. На том же катере-кораблике. Около того же острова с зеленью. И он вновь рядом с ней. И они, наконец, сказали друг другу что-то о своей любви. Любви, которая продлилась так долго — ведь ему уже стало за тридцать.

Он ведь почти забыл первый сон. Но тот его беспокоил. И теперь он взял в турфирме билет на какой-то из тропических курортов.

Он почему-то искал её там. Но не понял, что нашёл, когда оказался на борту какого-то экскурсионного пароходика и увидел её..

Она сидела здесь. Девушка из его первого сна. Совсем не постаревшая. Та же девушка.

Он не сразу понял, что это — она. Та самая.

Как во сне — как во сне во сне — он подошёл к ней. Сел за столик напротив. Положил голову на кулаки и просто смотрел на неё. Она засмеялась, тоже положила голову на кулаки и стала ответно смотреть на него. Глаза её снова лучились. В них была любовь.

Потом они заговорили. По-английски. Почему-то. Он знал язык, она, оказалось, на нём говорила.

Они болтали без умолку. Он думал, что это сон, но понимал, что счастливо вернулся в реальности в то, что когда-то видел тоже во сне.

Но потом девушка заплакала. Зачем ты так надолго бросил меня? — спрашивала она.

Он понимал, что так не бывает, что это невозможно — та же девушка из сна может воплотиться в какой-то образ вживе, наполовину самовнушённый, но чтобы она вспомнила, то же, что было с ним в детском сне… Он удивлялся, но девушка плакала, тонко и горько.

Кто-то из пассажиров сделал им замечание. Не отрывая взгляда от неё, он грубо, по-русски послал его. Тот вызвал стюарда. Уже вместе они начали что-то говорить ему и ей. Но между ними двумя происходило что-то очень великое, очень нежное и дорогое. Было ни до кого. И он снова послал их. Тогда они попытались поднять голос, и он на них оглянулся. Что было в его взгляде, неизвестно, но они вызвали полицию. Та силой попыталась оттащить его от девушки.

Ох, как он их бил, как он их бил! Это было фантастикой, продолжением сна.

А когда он повыкидывал с судна всех, кто только пробовал сопротивляться, и оглянулся на неё… её уже не было.

И только тогда он узнал её.

Это была Света…

И Алексей проснулся.

А Светы не было.

Рядом лежала Настя.

И смотрела на него…

А утром умерла Ирка.

Алексей узнал об этом только после обеда, когда уладив все дела в подразделении, решил заглянуть в больницу, не откладывая этого дела на вечер. Хотел обрадовать Иришку внеплановым посещением.

Обрадовал.

Вернее — его. Обрушили.

Главврач не то чтобы отводил глаза, но и прямо как-то не хотел смотреть. Словно страдал каким-то странным косоглазием: вроде глядел куда надо, но взгляда его поймать не удавалось.

— Очень сожалею… Искренне сожалею, — говорил он. — Но медицина не всесильна. Помните, я говорил, что всё зависит от её организма? Внезапно началось ухудшение состояния. Стали готовить операцию. Сделали трепанацию, но…

Он развёл руками. В глаза так и не смотрел.

Сами зарезали, что ли? А теперь испытывают чувство вины?

В душе начала подниматься злоба.

— Когда вскрыли, было уже поздно, — продолжал тускло выдавливать из себя врач. — Сосуды… Такое ощущение, словно она сильно напряглась. Давление прыгнуло и…

Алексей всё глядел на него хмуро и остро.

— Мы не успели, — сказал врач более уверенно, но так же тускло. — Вторичное внутристволовое кровоизлияние… Если бы не стресс, полученный больной при известных вам событиях… Я имею в виду похищение. Мы ведь не знаем, в каких условиях она содержалась. Надеялись на позитивное течение, но…