Рубин пытался заглушить душившую его злость:

— Позвольте. О чем вы говорите? Вы представляете, что это сулит…

Нандор прервал его с легкой снисходительностью:

— Я много лет провел на Востоке, господин Рубин, и хорошо знаю коран. В нем записано: «Вчерашний день прошел, завтрашний еще не наступил, у тебя есть только сегодня». Вам все ясно?

И вдруг рядом с ними, словно он из-под земли, вырос высокий, элегантно одетый, худощавый молодой человек.

— Простите, как отсюда проехать до Киевского вокзала?

Рубин стал объяснять. Незнакомец внимательно слушал и — может, это показалось доктору — пристально рассматривал его. Молодой человек поблагодарил и неторопливо зашагал к троллейбусной остановке. И тут Захар Романович обратил внимание на неожиданное совпадение — в руках незнакомца был точно такой же портфель, как у «Федора Федоровича». Два совершенно одинаковых, стандартных, темно-коричневых портфеля: что это, случайное совпадение?

Нандор, видимо, перехватил полный любопытства и недоумения взгляд Захара Романовича.

— О, вы есть очень любопытный и наблюдательный джентльмен.

— О чем вы?

— О вашей наблюдательности, господин Рубин. Похвально. Я буду докладывать шефу, что вы есть очень наблюдательный и отлично ориентируетесь в обстановке. Я буду отмечать, что вы всегда быстро принимаете единственно правильное решение. Я заметил это еще тогда, на базаре, в Стамбуле…

Рубин вздрогнул, побледнел. Ему ясно: сети подняли и груз его давних преступных деяний. Агенты иностранной разведки нашли досье, заведенное на него гитлеровцами. «Привет от Воронцова…» Так, так… Значит, он из рук в руки передан. От одного разведчика другому. Извольте теперь расплачиваться, Захар Романович!

Тяжкие его раздумья прервал приглушенный голос Нандора.

— Нам пора расстаться, Захар Романович. В Москве мы, вероятно, уже не увидимся. А на Западе я буду рад приветствовать вас…

…Направляясь к выходу из сквера, Рубин облегченно вздохнул. «И это все?» Нет, не все! Он слышит торопливые шаги Нандора. «Федор Федорович» догоняет его, берет под руку и все так же ласково говорит:

— Возьмите мой портфель. Здесь русские книги по биологии. Больше в нем ничего нет. Теперь запоминайте: завтра утром, в восемь сорок, с этим портфелем вам надлежит быть у Рижского вокзала на остановке автобуса номер девяносто восемь, идущего к центру. У вас в Москве в этот час люди едут на работу и автобусы всегда переполнены. Вы займете очередь. За вами пристроится тот самый молодой человек, которому вы только что объясняли, как проехать до Киевского вокзала. Вы будете держать портфель в правой руке, ваш спутник — в левой. В автобусе вы обменяетесь портфелями. Других контактов между вами не должно быть. Вы не знаете друг друга и не должны знать. Получив портфель, можете сходить на любой остановке. И тут же, немедленно отправитесь домой. Запомните, домой! Портфель вы откроете дома. Только дома! И, конечно, без свидетелей. В портфеле вы найдете все необходимое для вас.

И, попрощавшись, Нандор широким, энергичным шагом направился к площади.

…Идут минуты, долгие как годы. Захар Романович ждет Бутова. Только что они договорились по телефону о встрече. Как объяснит он Бутову — почему до сих пор молчал о Стамбуле, Нандоре? Почему до конца не рассказал о последних контактах с Глебовым? Поверит ли? Поймет ли? И словно в калейдоскопе проносятся перед ним страшные картины прошлого, о котором он так мучительно старался забыть.

…Бутов весело приветствовал хозяина дома, участливо поинтересовался здоровьем, настроением. Доктор с трудом поднимается навстречу гостю, и полковник безуспешно уговаривает его прилечь на кушетку.

— Вам нездоровится, Захар Романович? Может, отложим наш разговор?

— Нет, нет. Категорически возражаю. Нельзя. И обстоятельства требуют. И потом… Нам надо о многом переговорить. Я не могу больше… Я устал…

Он умоляюще посмотрел на Бутова и уже не сказал, а, задыхаясь, прохрипел:

— Я устал от страха! Сейчас вы все поймете, Виктор Павлович. Начнем вот с этого. — И он достал из кармана пиджака какую-то крохотную штучку.

— Вот ваш милифон. Тут запись моей сегодняшней беседы с иностранцем. Но прежде чем вы прослушаете ее, я должен сообщить вам нечто такое…

Рубин потер руками лицо, нервно встал из-за стола. Наконец он решился и тихим, но твердым голосом произнес:

— Помните, тогда, в машине, вы сказали: «Нам известно, что вы еще не выложили всей правды…» Это так. Даже после всего того, что я рассказал вам о Глебове. Беседа наша прервалась. Я не решился продолжить ее. А вы не настаивали. Теперь я понял почему: «Пусть Рубин примет все муки человека с нечистой совестью. Пусть… Придет время, и признается». Так, да? И камни остались на шее. Увы, сегодня не по доброй воле я сбрасываю их. Вы услышите записанные милифоном слова «Федора Федоровича»: «В свое время вы оказали мне честь, посетив мой магазин». Будь он проклят!

Перед Виктором Павловичем лежит на столе милифон, но полковник не спешит включать его. Пусть говорит сам Захар Романович.

…Виктор Павлович слушал Рубина молча и, только когда был упомянут Владик, спросил:

— Когда вы его видели в последний раз, в какой связи?

— В тот день, когда пришел к вам, в КГБ. Утром я отправился на работу и недалеко от дома, лицом к лицу, столкнулся с ним. Мне показалось, что он подстерегал меня. Он был очень встревожен.

Накануне вечером в аэропорту Владик встретил только что прилетевшего в Москву соседа Глебова по квартире, инженера Глухова — они были знакомы. Глухов сообщил об автомобильной катастрофе в Карпатах. Глебов погиб, а его спутница, москвичка — жива. Ходят слухи, что катастрофой, Глебовым, москвичкой интересовались органы милиции, КГБ. Ходят слухи о какой-то таинственной телеграмме, полученной москвичкой в канун катастрофы. На квартире у Глебова был обыск, забрали какие-то письма, книги, пленки…

Владик выпалил все это скороговоркой и тут же спросил Рубина:

— Как отдыхает Ирина, она, кажется, в тех же краях?

Рубин принял этот вопрос за чистую монету. Охая и ахая, доктор стал рассказывать, что сегодня в шесть утра звонила тетка и сообщила о катастрофе. Владик стал бурно выражать сочувствие, успокаивать, а потом торопливо потащил Рубина в тихий, безлюдный переулок и, боязливо оглянувшись по сторонам, пробурчал: «Захар Романович! Советую не афишировать ваши встречи. И со мной тоже. Кстати, вы не посылали Глебову письмо? Когда отправили? До востребования? А что писали, если не секрет?»

Рубин ответил: «Поблагодарил за книгу, сообщил, что вы мне звонили и обещанных Глебовым пластинок не передавали». Содержание письма явно расстроило Владика, хотя он старался держаться бодро — ему ведь известно, о каких пластинках шла речь: так условно назывались магнитофонные записи.

«Это все чепуха, Захар Романович! Туфта! Ничего предосудительного тут нет, но, как говорится, береженого бог бережет… Глебов, кажется, помогал вам в приобретении кое-каких картин и книг. Так вот запомните: ничего этого не было. С Глебовым вы встречались один-два раза. Мимолетное знакомство. Со мной тем более. Ясно-понятно?..» И Владик быстро скрылся.

— Я вернулся домой, — продолжал свой рассказ Рубин, — растерянный, насмерть перепуганный. Встреча с иностранцем, напомнившем о прошлом, и с Владиком, взбудоражившем настоящее, — все это сплелось в моем сознании. В голове был полный сумбур. А тут еще в памяти всплыл стамбульский базар. Согласитесь, было от чего и растеряться, перепугаться. В тот час страх окончательно и утвердил меня в решении поехать в КГБ, чтобы сообщить о Егенсе. Пока только о Егенсе. А дальше видно будет. Это была главная моя ошибка. Но в те минуты я ни над чем не задумывался — мне важно было сбросить с себя груз тайны сорок второго года. Он тяготил меня более двадцати пяти лет. Все остальное — так мерещилось мне — производное от сорок второго. Я позвонил на работу, сказал, что плохо чувствую себя, и направился к вам. О далеком прошлом вы знаете все. У вас нет оснований не верить. Осталось только получить заключение экспертизы.