Еще некоторое время я повоевал в своей, 332-й дивизии. Ну, как повоевал? В основном готовились к наступлению. Помню, за ночь совершили шестидесятикилометровый марш — командиры на лошадях, мы падаем в снег, нас поднимают. Мы знали, что в наступление пойдем после артподготовки, а пока артиллерию по снегу подтянули, прошла, наверное, неделя, а может, и больше. Мы шалашей наделали, спать-то негде было. Я всю войну ни разу не спал в помещении! Честно говорю. Вот наломаем лапника, на снег настелим, шалашик соорудим. Мы с собой еще железные печки носили. В шалаш ее поставишь, трубу наружу, шинелью укрылся и спишь. Но нам не давали отдыхать — все время занятия по стрельбе, по тактике, чтобы мы были готовы к бою. Как-то раз нас построили. Смотрим, рядом с нашим взводным стоит офицер в танковой форме, в танкошлеме: «Трактористы и шофера — шаг вперед!» До войны мой дядя, работавший шофером и преподававший автодело, немного учил меня вождению грузовика. Я говорю, что, мол, не шофер, только дядя меня учил ездить на машине. «Ездил на машине?» — «Километров пять, может, проехал». — «Выходи». Вот так я попал в танковые войска механиком-водителем. Прошли по лесу километра два в расположение части — 1-го танкового корпуса. «Тридцатьчетверок» еще не было, только Т-60, Т-70, БТ-7. Опытные механики-водители начали нас обучать вождению, технике. Объяснили, что в бой надо идти налегке — в одной гимнастерке, чтобы успеть выскочить, если подобьют. Эти железные гробы пробивались пулей и горели, как спички, — двигатель-то бензиновый. Поэтому наука покидать танк была одной из самых важных.

Ну, а потом бой. Подо мной сожгли четыре машины, но сам я не был ранен. Первый раз выскочил из машины и — как заяц, в сторону, пока баки рваться не начали. Гибли в основном командиры, те, кто в башне сидел. Я уже потом дорос до командира роты Т-34, даже исполнял обязанности командира батальона, но в бою всегда сам садился за рычаги. В башню никогда не садился — я уже был ученый. Башню чаще пробивали, и шансов уцелеть находящимся в ней мало. Может, поэтому и жив остался…

А потом из ремонта пришли Т-34. Я хоть и сержант, но образование-то у меня высокое — десять классов, и меня поставили командиром танка. Тут уже я себя королем почувствовал. Правда, видимость из него все равно плохая — только земля-небо мелькают, но пушка мощная. Командир орудия тебе в спину ногой толкнет — я сразу делаю короткую, и он стреляет. Неплохо получалось.

Летом сорок второго мне присвоили звание младшего лейтенанта и отправили в Омск. Там, в эвакуированном из Камышина танковом училище, собрали таких же, как я, младших лейтенантиков, которым на передовой присвоили звание. Звание-то есть, а командовать мы не умеем. Где-то месяца три занимались, обучались тактике ведения боя, стреляли, ходили на завод №174, участвовали в сборке машин. Надо сказать, что на этом заводе конвейерной сборки не было, все осуществлялось вручную.

В конце сорок второго года получили танки и отправились на фронт, под Сталинград. В моем экипаже механиком-водителем был Миша Миронов, 1922 года рождения, работавший до войны трактористом. Но я уже говорил, что в бою всегда сам за рычаги садился, а его рядом сажал, на место радиста. Коля Жибреев, с 1924 года — заряжающий. Ванюша Печорский, сибирский охотник, вот стрелял так стрелял! Я так не мог. Если не с первого, то со второго выстрела обязательно попадет в цель. Я говорю: «Ваня, башня твоя». Взаимозаменяемость в экипаже была отработана. Все могли вести машину и стрелять.

Корпусом уже командовал генерал-майор Панков Михаил Федорович, а моей 17-й гвардейской танковой бригадой — подполковник Шульгин. Тот в танк никогда не садился. В любом бою носился на своем «Виллисе» между танками с палкой в руке. Не дай бог остановить машину во время боя, тут же стук по броне у люка механика-водителя: «Открой люк!» Только высунулся — он палкой по голове. Со мной один раз тоже так было. Танк попал в воронку, а я не успел переключить передачу, и он заглох. Слышу стук палки по броне. Я танкошлем с головы сорвал, на коленку натянул и высунул в люк. Пару раз он меня ударил. Я коленку убрал, быстрее на стартер нажал, передачу включил и пошел. Прошло много времени, я уже забыл про этот случай, вдруг меня вызывает, уже полковник, Шульгин: «Ты где научился командиров обманывать? Ты почему меня обманул?» — «Когда, товарищ полковник?» — «Мне сказали, что ты надел танкошлем на коленку. Ты почему головой не стал вылазить из люка?» — «Товарищ полковник, я думаю, что плох тот командир, который голову подставит». — «Ну, твою мать, молодец! Иди».

В Орловской наступательной операции я уже командовал ротой. В одном из боев ранило нашего комбата, капитана Починка, и меня назначили исполняющим обязанности командира батальона. Напальником штаба был капитан Петров, как и я, из бывших штрафников. Он воевал в авиации, а после штрафного батальона попал в танковые войска: «Я в авиацию больше не пойду. Я лучше на земле сгорю, чем в воздухе». Перед наступлением нам раздали карты. Сели мы с Петровым, я говорю: «Коля, вот здесь наша гибель». — «Я тоже так думаю». А у нас в батальоне заряжающим был некто Спирка, из московских урок. Отъявленный бандит. Фамилия у него была Спиридонов, а звали — Спирка. Знаменит в батальоне он был тем, что при любой возможности, взяв еще одного-двух человек, таких же отчаянных, как и он, ходил в тыл к немцам за трофеями — жратвой и выпивкой. Я говорю: «Слушай, а ведь Спирка, наверное, уже ходил к немцам в тыл. Давай его спросим». Послали за Спиркой: «Спиря». — «Што?» У него вместо выбитых зубов стояли золотые, и он немножко шепелявил. «Ходил к немцам?» — «А что такое?» — «Ты где проходил?» — «По болотине, там немцев нет». — «Глубоко?» — «Да, по яйца». — «А дно какое?» — «Мы не застревали, командир. Могу показать». Мы с капитаном Петровым взяли автоматы и пошли. Прошлись по болоту, прощупали дно. Немцев действительно рядом не было. Вернулись, переоделись в чистое и поехали в штаб бригады, докладывать. В штабе нас принял полковник Шульгин, а у него находился командующий корпусом генерал Панков. В большой светлой комнате стоит стол, на котором разложена карта, указка лежит. За столом сидит полковник Шульгин, а у окна стоит генерал Панков. Зашли. Полковник Шульгин, обращаясь ко мне, говорит: «Ну что, цыганская рожа? — я был черный, это сейчас вся голова белая. — Что придумали с Петровым?» В этот момент вошел Рокоссовский, но, поскольку мы стояли спиной к двери, мы его не увидели. Увидел его только генерал Панков. Я говорю: «Товарищ полковник, разрешите обратиться к генерал-майору. Мы этим путем не пойдем». Тут слышу голос из-за спины:

«Почему не пойдете?» Рокоссовский. Вскочили: «Товарищ командующий, верная гибель и нам, и нашей технике». — «Не пойдете — расстреляем». Спокойно так говорит. «Товарищ командующий, мы ходили в разведку, считаем, что танки пройдут через вот это болото». Генерал Панков говорит: «Да вы в этом болоте все машины утопите». — «Не утопим. Дно твердое, но мы еще бревен навалим и по одной машине, чтобы немцы не прочухали, переправимся». Рокоссовский говорит: «Действуйте». Вот так мы весь батальон перетащили через болото. Первый оборонительный рубеж благодаря этому взяли без потерь, ну а потом немцы оправились. Так что к Орлу от тридцати трех машин батальона осталось четыре. За эту операцию я был награжден орденом Александра Невского.

Когда началась война, мне было семнадцать с половиной лет. Я только что закончил школу. Мы надеялись, что война продлится два-три месяца, враг будет разбит и победа будет за нами. Но враг оказался значительно сильнее и коварнее, чем мы полагали, и, когда немцы в начале июля взяли Минск, отец мне сказал: «Сынок, пора тебе идти работать». Я пошел на военный завод, который выпускал приборы управления зенитным огнем (ПУАЗО), учеником слесаря. Через три месяца, выполнив экзаменационное задание, я уже стал слесарем четвертого разряда[10].