В амбулатории нашлись кое-какие медикаменты, вата, пинцет и даже шприц с иглой. Не оказалось только бинта и спирта. Из дому я принесла бутылку самогона, чистую простыню и бинт. Перевязала рану на ноге. Раненый в это время впал в беспамятство и стал бредить. Тут я растерялась. До войны я закончила курсы Красного Креста, но что они мне дали? Оказание первой помощи — и только, а тут ранение в живот, возможно, воспаление брюшины, нужна хирургическая операция. Что я смыслю в этом деле? Наложила повязку на вторую рану и думаю, что же дальше делать? Вспомнила: в Богушевичи за несколько дней до этого прибыла какая-то врачиха, и хотя я слышала, что она не очень-то сердечный человек, решила: побегу к ней.

«Хорошо, — сказала она, — идите, я скоро приду». Прибежала я к своему раненому, вижу— дела плохи. А врача все нет и нет. Наконец я не выдержала и снова бегу к ней. «Видите ли, — говорит она, — я туда не пойду. У меня маленькие дети, придут снова немцы в село, узнают, что я лечила комиссара, — меня расстреляют, а ведь у меня дети…» Я подскочила к ней и крикнула: «Вы сейчас же пойдете туда, или я поведу вас по всему селу на веревке! Я вас изуродую так, что ваши дети вас не узнают! Я сейчас же соберу народ…»

Не помню, что еще я ей кричала, но под конец схватила за руку и потащила за собой. «Я пойду, пойду, — лепетала она, — отпустите же, ради бога, мою руку, вы оторвете ее!»

Осмотрела она больного и поставила диагноз: «Воспаление брюшины. Протянет не больше суток». Я побледнела, а она заметила это и говорит: «Ну, стоит ли так волноваться, милочка, из-за совершенно чужого вам человека, да еще подвергать себя такой смертельной опасности? Ведь если…» Я как закричу: «Замолчите и убирайтесь отсюда вон, или я вас вытолкаю в шею!» Она — за дверь и оттуда визжит: «Учтите, вы заставили меня прийти сюда силой!» — «Учту, замолчите», — пригрозила я ей и вернулась к раненому. Вижу, он еще жив и даже пришел в сознание. Взялась я лечить его сама. Отдираю, помню, бинты и чуть не плачу. А он, бедняжка, ничего, терпит!

И что же вы думаете — выжил! Немало, правда, пришлось с ним повозиться, а когда окреп, дальнейшие заботы о нем взяла на себя женшина, которая жила рядом с амбулаторией.

— Подымайсь! — разнеслась по острову команда, означавшая начало нового маневра по болоту. Партизаны засуетились. Поднялись и мы, сидевшие вокруг Финской и безмолвно слушавшие ее рассказ.

— Да-а, героический поступок совершили вы, Галина Васильевна, — промолвил Вершок.

— Да разве я о себе хотела вам рассказать? Я просто хотела поставить вам в пример того солдата и рассказала о нем к тому, чтобы вы научились терпеть, как он, и не ныть из-за какой-то там экземы. Ясно?

— Да мы разве ноем, мы ничего, — приободрился Вершок.

Мины и снаряды стали рваться где-то совсем рядом. Колонна ускорила движение и в наступающих сумерках затерялась среди болот.

Утром двадцатого июня восточная окраина Большого острова, на котором вновь очутилась наша бригада, вдруг огласилась лаем собак и выкриками эсэсовцев. Каратели перебрались на остров и, рассыпавшись по нему цепью, продвигались в нашем направлении. Медлить было нельзя. Мы тут же снялись с острова, быстрым маршем прошли с полкилометра по болоту и вышли на небольшой островок — Северный. Гитлеровцы не могли, конечно, не обнаружить наших свежих следов, но преследовать нас не стали, а, по-видимому, передали на берег донесение о направлении нашего отхода. В воздухе вскоре повис «костыль» — так партизаны называли самолеты-разведчики.

С берега загрохотали минометы и пушки. Сначала снаряды и мины рвались впереди нас, потом справа и слева.

— Пристреливается, стервец, — заметил Волошин. — Надо успеть выскочить из-под обстрела, пока снаряды не накрыли нас.

Лопатин стал следить по часам за короткими паузами между артиллерийскими залпами и, выбрав момент, скомандовал:

— Вперед!

Бригада быстрым броском проскочила метров сто по прямой, а затем круто повернула на запад.

Чтобы ввести в заблуждение противника, который мог пойти по нашим следам, мы до вечера петляли по болоту, останавливаясь лишь на короткое время, чтобы дать отдых усталым ногам, до того одеревеневшим к концу дня, что, казалось, еще шаг-два — и упадешь словно подкошенный прямо в болотную жижу.

Ночь мы провели на маленьком островке Павлове, расположенном в тылу карателей, засевших теперь на Большом острове.

На следующее утро наш наблюдатель заметил с дерева, что прямо на нас шагает по болоту около ста эсэсовцев. Времени на отход не оставалось, и мы вынуждены были вступить в бой.

Подпустив карателей на расстояние выстрела, наши партизаны открыли по ним дружный огонь. Особенно ценной оказалась в этом бою поддержка московских автоматчиков из отрядов Озмителя и Галушкина. Их огонь сразу же скосил первые ряды эсэсовцев, остальные в панике повернули обратно.

Нанеся врагу значительный урон, мы отогнали его обратно на Большой остров и, таким образом, получили возможность сманеврировать.

День и следующую ночь мы провели среди болот, рассредоточившись так, чтобы каждого из нас прикрывала от наблюдения вражеских воздушных разведчиков шапка болотной сосенки.

Ночью нас с трудом нашел связной Жуковича, шедший по нашим следам весь день. Он передал приказание бригаде выйти к острову Долгому, где концентрировались все отряды для прорыва блокады с боем. Не успел связной передать это приказание, как со стороны Долгого до нас донеслись пулеметные очереди, винтовочная стрельба, взрывы гранат.

— Пошли на прорыв, — сказал Лопатин. — Опоздали мы.

Партизаны заволновались.

— Не беспокойтесь, товарищи, — обратился к ним Лопатин. — Раз каратели пошли с проческой болота, значит, не сегодня-завтра они снимут блокаду.

И действительно, утром наши разведчики, высланные на берег, уже не обнаружили врага — карательная армия снялась, и наша бригада без единого выстрела вышла из Домжерицких болот.

Измученные, голодные, покрытые грязью, возвращались мы на свой Палик. После девятидневного блуждания по болотистым топям как-то не верилось, что под ногами снова твердая, сухая почва, и первое время мы по привычке поднимали высоко ноги, как это делали на болоте. Особенно трудно пришлось тем, у кого ноги были разъедены болотной экземой. В раны попадал песок, причиняя мучительную боль. Зина Савченко использовала на повязки все, что только можно, вплоть до нижних рубах партизан, и этим в известной мере облегчила участь босоногих.

В двух километрах от хутора Старина — места постоянной стоянки Жуковича и штаба бригады имени Кирова — мы повстречались с разведчиками из третьего отряда, который оставался вне кольца блокады.

От них мы узнали, что после нашего ухода на север эсэсовцы еще в течение суток вели обстрел Паликовского леса и только после того рискнули ступить на кладки. Но здесь их ждали мины, расставленные Набоковым и его помощниками. Раздались взрывы, и многие каратели нашли себе тут могилу.

Наши второй и пятый отряды, во главе с комиссаром бригады Чулицким, все это время находились за двадцать восемь километров от базы, в больших лесных массивах под районным центром Смолевичи, и только недавно вернулись на Палик.

— А группу Качана вы не встречали? — спросил у Носова Рудак.

— Ну как же! Качан со своей группой дважды ходил в Борисов. В последнее время с ними вместе действовал майор Федотов. Он убежал из лагеря военнопленных и примкнул к группе Качана.

Расспросив обо всем наших разведчиков, мы тронулись в дальнейший путь. Впереди колонны кто-то затянул песню. Сложили ее сами партизаны и распевали на мотив «Плещут холодные волны».

Вот слова этой песни: