Правда, при ближайшем рассмотрении ратные заслуги Курбского на польской службе исключительными назвать сложно. Он дважды участвовал в осаде Полоцка – в октябре 1564-го и августе 1579-го, а в июне 1581-го должен был воевать под Псковом, но заболел и поручил командование своим отрядом другому. Единственным крупным успехом Курбского-военачальника на польской службе стало сражение, которое он выиграл в январе 1565 г. под Великими Луками. Тогда 4-тысячный польский отряд под руководством князя разгромил 12-тысячную русскую армию. После этого Курбский настойчиво просил короля дать ему 30-тысячное войско, во главе которого он намеревался завоевать Москву. При этом князь предлагал приковать его цепями к телеге, окруженной стрельцами, и при малейшем подозрении в неверности тут же застрелить. Но руководство крупными соединениями поляки ему так и не доверили.

Любопытно, что в католичество Курбский не перешел, до конца своих дней оставаясь православным. Да и в его письмах проскальзывают упоминания о том, что происходившие в Московии события, «как моль», точили его сердце. До конца слиться с новой жизнью и растоптать в себе муки совести Курбский так и не смог. По-видимому, он одновременно считал себя и правым, и виноватым.

Наибольшую известность князю Андрею Михайловичу принесла его литературная деятельность. На фоне других знатных людей того времени князь выглядел настоящим энциклопедистом – он прекрасно знал древнюю и современную литературу и философию, рекомендовал молодым людям изучать не только Священное Писание, но и «шляхетные», то есть светские науки – риторику, грамматику, диалектику, астрономию. Уже в преклонные годы, сетуя на то, что «святорусская земля голодом духовным тает», Курбский изучил латинский язык и лично сел за переводы церковных сочинений Григория Богослова, Василия Великого, Иоанна Златоуста.

После бегства в Ливонию князю Андрею Михайловичу выпала возможность, которая не доставалась никому из эмигрантов после него, – высказать свои взгляды на политику в письме к своему главному оппоненту (в данном случае Ивану IV) и получить в ответ не молчание или высокомерную отписку, а такое же обстоятельное «открытое письмо». Переписка Курбского с царем началась сразу же после эмиграции князя, в апреле 1564 г. В первом письме, которое Курбский отправил царю из Вольмара, автор горестно восклицал: «Какого только зла и гонения я от тебя не претерпел! И сколько бед и напастей на меня ты навлек! И сколько ложных обвинений на меня ты возвел!» Главным образом князь упрекал царя в том, что он перестал прислушиваться к советам верных слуг. В ответных письмах царь не только обвинял перебежчика в измене и отвергал его упреки, но и объяснял свою позицию, излагал соображения по поводу дальнейшего развития Российского государства. «Переписка Грозного с Курбским» стала одним из ценнейших памятников русской литературы.

Семейная жизнь Курбского в Польше сложилась счастливо лишь со второй попытки. В 1571 г. он женился на знатной и богатой польке Марии Юрьевне, урожденной княжне Гольшанской. Но этот брак закончился тем, что Курбский потребовал развода с супругой и в апреле 1579 г. женился на девице из бедного дворянского рода – Александре Петровне Семашко, которая родила ему дочь Марину и сына Дмитрия. Скончался Курбский в мае (между 3 и 23-м числами) 1583 г. и был похоронен в трех верстах от Ковеля, в монастыре Святой Троицы в Вербке. Могила его не сохранилась. Шесть лет спустя решением суда Ковель был отобран у наследников Курбского и передан другому владельцу.

Род Курбских угас на внуке Андрея Михайловича – Яне, умершем без потомства в 1672 г. Но двадцать лет спустя в России объявились самозванцы – представители мелкого витебского рода Крупских, объявившие себя потомками знаменитого князя. Их приняли на русскую службу, но в дальнейшем самозванцы никак себя не проявили и закончили свои дни на каторге.

С годами облик подлинного, реального политика, полководца и писателя князя Курбского практически забылся. Он превратился в легенду, романтическую фигуру, стал героем стихотворений, исторических романов и драм, в которых его образ трактовался в зависимости от позиции автора. Например, М.М. Херасков в поэме «Россияда» упоминал Курбского как «некого ярого льва», вельможу, который искренне любит Отечество; К.Ф. Рылеев в своей балладе описывал его как «в Литве враждебной грустного странника», А.С. Пушкин в «Борисе Годунове» сочувственно назвал его «несчастным вождем», а первый биограф князя В.Ф. Тимковский писал о Курбском так: «Он имел ум твердый, проницательный и светлый, дух высокий, предприимчивый и решительный… Сердце его расположено было к глубоким чувствованиям любви к отечеству, братской нежности и искреннейшей благодарности; душа его открыта была для добра. Он был верный слуга самодержавия и враг мучительского самовластия. Презирал ласкателей и ненавидел лицемерие. Его просвещенная набожность и благочестие были, кажется, выше понятий того века, в котором он жил… Храбрость и вообще воинские доблести почитал он весьма высоко и, чувствуя в себе дар сей, позволил себе некоторую рыцарскую гордость, которая презирала души слабые и робкие. В самом деле, храбрость его была чрезвычайна, даже походила иногда на запальчивую опрометчивость и дерзость необузданную, и во всяком случае напоминает она мужество древних Русских Богатырей, или Витязей Гомеровых». Сейчас в Курбском видят то «первого русского диссидента» и борца за свободу, человека, значительно опередившего свое время, то обычного изменника, прельстившегося службой в иностранной армии. Как справедливо заметил современный биограф князя А.И. Филюшкин, «данный образ не имеет отношения к реальному Курбскому и в наши дни стал шаблонным символом правдолюбца, обличающего власть, причем даже не важно, с каких позиций». Но, по всей видимости, отсчет истории русской политической эмиграции все же можно вести именно с Курбского.

Григорий Карпович Котошихин родился в семье казначея одного из московских монастырей в начале 1630-х гг. С юных лет он служил в приказе Большого дворца – сначала писцом, затем подьячим – и, видимо, сумел проявить себя, так как в марте 1658 г. принял участие в работе русского посольства в Вильне. После этого Котошихин в декабре 1658 г. был переведен в Посольский приказ с окладом 13 рублей в год. Дальнейшие известия о службе Котошихина отрывочны. Он участвовал в подготовке Кардисского мира со Швецией, для чего неоднократно посещал Ревель (ныне столица Эстонии Таллин) и Стокгольм. Деятельность русского дипломата высоко оценили как шведы – от них подьячий получил в подарок два серебряных бокала, – так и соотечественники: на русской службе годовой оклад Котошихина был увеличен на 6 рублей. О способностях подьячего как каллиграфа свидетельствует красноречивый факт: именно ему поручалось собственноручно писать письма от имени русского царя королю Швеции. Впрочем, случались и просчеты: в одной из грамот Котошихин по недосмотру пропустил слово «Государь», из-за чего был наказан батогами.

В 1661-м на Котошихина обрушилась беда. Думный дворянин Прокофий Елизаров обвинил отца подьячего в растрате, и в итоге у Григория Карповича отобрали московский дом со всем имуществом, вышвырнув его самого с женой и отцом на улицу. Все попытки вернуть имущество оказались тщетными – Елизаров был судьей Земского приказа и тягаться с ним оказалось очень сложно даже такому опытному чиновнику, как Котошихин. Вероятно, именно во время этой тяжбы в его душе зародилась обида, которая и толкнула его на дальнейшие действия. Когда в 1663 г. в Москву для ведения переговоров прибыл шведский дипломат Адольф Эберс, Котошихин за 40 рублей сообщил ему размеры уступок, на которые уполномочены пойти русские послы. Швед был чрезвычайно рад заполучить такого агента, но в апреле 1664 г. Котошихина неожиданно отправили в Смоленск – там начались переговоры с представителями польской армии, и дипломата решили задействовать в них.