Вся эта длинная лента бумаги была начата 22 октября

Итак, грядет новый бум – бум маркиза де Сада. Россия, как всегда, отстала от Европы. Впрочем, и сама Европа не так уж давно признала за книгами маркиза право на существование. Мы обратились к известному исследователю творчества писателя, философу МИХАИЛУ РЫКЛИНУ с просьбой рассказать о феномене маркиза де Сада.

—Михаил, каково положение маркиза де Сада и его книг во французской литературе?

– Маркиз де Сад с большим трудом «включался» в литературу, был самой запретной фигурой во французской литературе. Еще сорок лет назад его книги можно было читать только в Национальной библиотеке. Первое издание писателя с указанием имени издателя Жан-Жака Повера вышло в 50-е годы нашего века. До этого, в основном, издания были анонимными, как бы пиратскими. /Особенно много их выходило в Бельгии/. И ведь творчеством писателя интересовались и пытались его осмысливать такие известные философы и писатели Франции, как Жорж Батай, Пьер Клоссовски, Ролан Барт, Морис Бланшо, Симона де Бовуар, Альбер Камю…

—Чем вы объясняете интерес этих утонченных людей к де Саду?

– Интерес объясняется тем, что собственная позиция Батая, Бланшо, Клоссовски формировалась во многом под его влиянием. В других случаях пружины интереса другие: Барт вводит через Сада понятие «чистой текстуальности», Бовуар – проблему ответственности литератора. Поэтому речь идет не просто об еще одной академической интерпретации текстов Сада, но прежде всего о прояснении все новых и новых ликов его письма, В каком-то смысле это близко затрагиваетXIXиXXвек. Не случаен запрет, наложенный на него, в этом деле случайностей не бывает! Сочинения де Сада содержали нечто, с чем общество не могло примириться, не могло в себя принять, не саморазрушаясь

– Из вашего рассказа вытекает, что Сад был любопытной фигурой…

– Фигура эта остается достаточно живой и поныне. Исторически было несколько тактик введения Сада в культуру. Немцы, например, впервые опубликовав «120 дней Содома» в 1900-м году, представляли Сада как ученого, гениального предвестника психиатрии, составившего уникальную периодическую систему человеческих извращений. Они не принимали его всерьез как писателя… Проблема Сада заключалась и заключается в том, что используемое им письмо отрицает за обществом право на существование. Общество, само собой разумеется, не может допустить свободную циркуляцию текстов, которые оспаривают и осмеивают его основы (например, запрещение инцеста).

—Но сам Сад в «Философии в будуаре» довольно точно определил свою позицию: он был убежденным республиканцем!

– Сад сделал из опыта Французской революции ряд уникальных выводов. Например: ни одно преступление против человечества в режиме революции неможет быть осуждено, потому что при этом режиме преступление становится нормой. Это глубокий ход. Так что Сад был в какой-то мере идеологом революции, возглавлял секцию Пик в районе Венсеннской площади. Впрочем, между его политической деятельностью и литературным творчеством есть существенная разница, И не случайно он в итоге подвергся гонениям и со стороны французской революции! В самой этой революции столкнулись две концепции Сада и Робеспьера: одна настаивала на сугубо атеистическом характера режима, другая требовала гаранта, Робеспьер был, в конце концов, вынужден прийти к Высшему Существу. Сад же был ярым противником тотализации революции, в том числе, – теологической…

—Я знаю, что вы некоторое время жили во Франции. С кем вы там встречались? Как относятся сейчас к маркизу де Саду на Западе?

– Я провел во Франции больше года по приглашению Высшей школы социальных наук и Дома наук о человеке. Сначала эта была научная работа, писал книгу, а затем я занимался преподаванием. Мне повезло, работал с такими известными философа ми, как Жак Деррида. Феликс Гватари, Жан-Люк Нанси, Жак Бодрийяр. Кроме Парижа читает лекции в Страсбурге, Германии…

Были встречи и с известным биографом Сада, его издателемЖан-Жаком Повером. Онno-прежнему руководит издательством, которое выпускает произведения маркиза. Сейчас выходит более полное собрание сочинений, в которое войдут ранее неизвестные произведения, находившиеся в собственности семьи писателя. Тот же Повер издал собственную биографию Сада, составившую три объемистых тома. Вообще, у меня создалось впечатление, что в 1990 году, когда отменилось двухсотпятидесятилетие со дня рождения Сада, в общественном сознании отношении к нему произошел перелом. Маркиза легализовали. 250 лет потребовалось для того чтобы наступило официальное признание Сада во Франции. Он был издан в Библиотеке «Плеяды» – самом престижном издании французской классики; книги этой серии выходят на папиросной бумаге, каждый том обычно содержит до двух тысяч страниц. Творчество Сада, наконец, было объявлено национальным достоянием Франции.

– Это юбилейное признание или общественное сознание действительно «снизошло» до Сада?

– По некоторым пунктам Сад не принимается до сих пор. Тем не менее, существуют какие-то тексты писателя, которые достаточно освоены, их удобно интерпретировать, изучать. Существуют очень интересные семиотические интерпретации Сада. Классической считается интерпретация Ролана Барта, сблизившего его письмо с Фурье и Лойолой. От архаического восприятия Сада как провозвестника психиатрии, предтечи Ломброзо, мы постепенно, с трудом, переходим к восприятию его как литератора. Аналогия с психиатрией, конечно, натянута: Сад меньше всего хотел определить сексуальные извращения как болезнь, он не считал их даже извращениями. Он оценивал пороки абсолютно позитивно. А извращением стала сама социальная норма. В этом смысле он противоположен психиатрии.

– А не лукавство ли это со стороны маркиза? Ведь Сад весь замешан на парадоксах. Он считает нормой то, что другие называют отклонением от нормы и, может быть, таким образом пытается насадить новую, свою норму…

– Вопрос об искренности всегда сложен. В любом тексте существует множество смысловых, уровней, каждый из которых отличается той или иной степенью искренности. Беда в том, что между ними нет общего знаменателя. Де Сад считался с требованиями своего времени. Если взять предисловие к «Жюстине», читаем: «Я пишу это для того, чтобы оправдать добродетель». Читатель же понимает, что это насмешка, что у «благих намерений» маркиза есть обратная сторона. Кроме того, характерной особенностью Сада является то, что он не признавал своего авторства. Он отказался от «Жюстины» и «Жюльетты». А «120 дней Содома» вообще считались утраченными. Поскольку Сад начал писать в тюрьме, а ему довелось сидеть « Венсеннском замке, Бастилии и в Шарантоне, его рукописи после его перевода в Шарантон остались в Бастилии. Когда Бастилия пала, рукопись куда-то исчезла. Лет через сто она была перекуплена богатым немцем и опубликована в Германии. Сад всю жизнь считал, что его шедевр – «120 дней Содома» – утрачен навсегда и, по его собственному выражению, «плакал кровавыми слезами». Мне кажется, если бы он согласился подписать обязательство, что будет вести себя более умеренно…

—…Тогда бы это был уже не Сад…

– Его бы раньше выпустили из тюрьмы. Но вы правы, он был человеком чрезмерным во всем. Например, в тюрьме он стал слишком много есть. Видимо, не имея возможности вести прежнюю жизнь либертена, философа-распутника, решил отдаться гастрономии. Когда же он, в конце концов, вышел из тюрьмы – по декрету Французской революции – он в шутку именовал себя «самым толстым человеком в Париже»…

– А что, по-вашему, главное у Сада как литератора? Что нового он внес в собственно литературу?

– Главное, конечно, это язык Сада. Именно он, письменный и всеобщий, служит в его романах оружием взаимопонимания разных полов и возрастов. Я бы назвал его прозрачным, в каком-то смысле это – язык-автомат, приносящий, кстати сказать, в жертву, множество традиционно эротических ценностей, например, голос, его индивидуальный тембр. На этом строилась карьера стольких актеров! А у Сада слух превращался в чисто информационный канал. Редуцируются у него обоняние, осязание и другие неконтролируемые свойства любого театрального языка, делающие его непоследовательным и притягательным одновременно. Именно из-за «неаффективности» языка Сада, действия и реплики его героев выстраиваются в два идеально параллельных ряда, не пересекающихся по сути ни в одной точке.