И Кузнец невольно привстал, оробевший и завороженный, а Умник смотрел на старуху и заметил вдруг, как они похожи с Симпатием. У них получился бы и неплохой дуэт. Ох, как же ему все-таки не хватало Рыбака!

— Ночью спать, не вставать, в постели лежать, по дому не ходить, из дома не выходить, не пугаться, не смеяться,— кричала старуха.

— Не кусаться… — мысленно добавил Умник.

Ему не было смешно, конечно, нет. Просто в самые тёмные минуты первой всегда включалась ирония. Без неё он давно сошёл бы с ума.

Отдуваясь, травница опустилась на лавку, и, порывшись в своём мешке, достала запечатанный воском пузырек и сказала уже будничным, обычным своим голосом :

— Чистым не пить, в воду капать. Откажется глотать — через зубы вливайте. Но немного, половину за раз. Пускай поспит маленько.

Вот, наконец-то, что-то придумала всё-таки.

— А что там? — спросил Умник.

Старуха нахмурилась. Вопросов и объяснений она не любила, они портили драматический эффект.

— Молоко маковое, — неохотно сказала она, — чтоб во сне не ходила. Но глядите только, не развязывайте! Так пускай лежит…

Значит, лекарства не будет, понял Умник с тоской. Она просто решила усыпить девочку, потому что не знает, что ещё можно сделать. Более того, она даже не уверена, что снотворное подействует и боится рисковать.

— Спаси бог, — невесело сказал Кузнец. Похоже было, что результат лечения тоже не особенно его впечатлил.

— На вот, — и сунул бабке тряпичный свёрток, темный от мясного сока. Вероятно, часть злополучной курлихиной коровы.

Она кивнула с достоинством, прижала говядину к груди и расправила юбки, подхватила свой мешок и пошла к двери. Умник бросился следом. Её нельзя было так отпускать.

— Вы плохо выглядите, Иван Алексеевич, — сказала старуха, когда они оказались снаружи. — Стенокардия? Могу дать вам что-нибудь. Хотите? Бесплатно, по старой дружбе.

— В нашем возрасте? Я в порядке, — отмахнулся он. — Скажите мне, что вы думаете.

— Ну, для начала пусть поспит пару дней. Напрасно вы сомневаетесь. Маковое молоко, между прочим, очень эффективно купирует…

— Да бросьте вы, ради бога! — перебил он. — Не нужно мне это ваше вуду. Я хочу знать, что будет, когда она проснется. — Что потом?

В поле оглушительно ревели невидимые жабы, небо начинало светлеть.

Разговор пора было сворачивать, пока деревня не проснулась и не потащилась мимо них на работу.

— Я очень сочувствую вам, Умник, правда. Но не мне вам объяснять, что не все болезни поддаются лечению, — сказала она и погладила драгоценный мясной сверток, который уже немного протёк ей на платье. Видно было, как ей не терпится уйти.

— Ладно, — сказал он тогда. — Ладно, я понял. Я только прошу вас, не рассказывайте никому. Пожалуйста, вы же знаете, что они с ней сделают.

— Это скоро нельзя будет скрыть, — ответила травница и пошла прочь по мокрой траве.

Дух в избе стоял тревожный, больной. Дети давно наплакались и уснули. Кузнец перенёс Белку на узкую лежанку и сидел теперь рядом на полу, сжимая в громадной лапе раскупоренный пузырёк. Плечо у него до сих пор кровило, рубаха спереди вся была чёрная.

— Ну? — спросил он, увидев Умника.

— Не будет она болтать. Не будет пока, — ответил старик и тоже сел, прислонился спиной к стене.

Помолчали.

— Слушай, дед. — сказал Кузнец. — Давай выпьем, а?

VII

Она пролежала так трое суток, в полотенцах, погруженная в мертвенный опиумный сон. Чудотворное бабкино молоко быстро заканчивалось, и к ней то и дело приходилось посылать за добавкой, меняя пузырьки на куски курлихиного мяса. А погода тем временем наладилась. Дождь перестал, дни наступили солнечные и жаркие, и земля понемногу начала высыхать, избавляться от влаги.

— Помог! Помог молебен-то! — говорил повеселевший Староста.

Целыми днями он бегал теперь от дома к дому, стучался в двери, заглядывал в окна, проверял, не отлынивает ли кто от работы. Угрожал, шантажировал и молил.

Поле надо было убрать срочно, пока дожди не вернулись.

Собранного в июле озимого урожая едва хватало для собственных нужд, а эта, яровая рожь, вся целиком предназначалась на обмен, её нельзя было потерять. Норма обмена всегда была одна и та же, жёсткая, не подлежащая торгу. И даже в годы, когда рожь болела и родилась плохо, деревня смирно подвязывала пояса и влезала в собственный зимний запас, а случалась — и в зерновой резерв.

Потому что в обмен на ржаную муку, упакованную в мешки и готовую к долгой дороге, прибывали издалека драгоценные древесина, шерсть, железо и уголь, которых иначе негде было взять и без которых зиму было не пережить.

Уговор, установленный полвека назад, был могуч и незыблем, превратился в закон, оспаривать который из ныне живущих давно уже было некому, они просто не знали другого расклада.

Поле сохло слишком медленно, потому что по Умниковым каналам от реки по-прежнему шла вода, совершенно теперь ненужная, и на третий день ясной погоды Староста решился ломать плотину.

В другое время Умник спорил бы, доказывал, что бесценные бревна полопаются от рывка, или их просто унесет дальше по реке. И когда снова начнется засуха, новую плотину строить будет не из чего. Может, даже бросился бы к Рыбаку и уговорил его закончить чертёж шлюза.

А сейчас ему всё стало безразлично. Он даже не пошел на реку. Охраняя избу от любопытных соседок, он все дни сидел возле спящей Белки. Обтирал её мокрым полотенцем, лил в рот сладкую воду, слушал, дышит ли. Девочка бледнела и исчезала, нос заострился, губы стали синие. Этот маковый сон был больной, тяжёлый, всё больше похожий на смерть. Чёртово бабкино зелье травило её.

Вечером третьего дня Кузнец отправился к травнице за молоком и вернулся ни с чем. Старуха отказала.

И дело было не в том, что закончилось мясо, просто средство и правда было сильное, слишком даже для крепкого, взрослого человека. Дольше держать на нем слабую девочку было нельзя.

К тому же люди начинали болтать. Страшный припадок в церкви. И то, что никто из соседей Белку с тех пор не видел, притихшие зарёванные дети и запертая дверь, всё это в совокупности давало слишком богатую пищу для слухов.

Непонятных хворей в деревне не любили и боялись, но ещё сильнее люди теперь не любили тайны. Злить Кузнеца никому, конечно, не хотелось, и даже Староста до поры вёл себя осторожно, в избу больше не рвался и с работой не приставал. Но разговоры пошли, и остановить их было уже невозможно. Если маленькая кузнецова жена померла, почему не хоронят? Если не померла, отчего не показывают?

— Ладно, дед, — хмуро сказал Кузнец, когда сели ужинать. — Пускай просыпается, что уж, сладим как-нибудь.

Караулить условились по очереди, но почему-то вышло, что не спали оба, просто не сумели сомкнуть глаз и до утра бродили, шатались по тёмной избе, как два медведя, молчаливые, тревожные, готовые ко всему.

На рассвете Белка вздохнула, зашевелилась и тут же испуганно заскулила, потому что не смогла поднять руку, мешали верёвки, развязать которые до времени никто из них не решился. Она все ещё выглядела как покойница, желтая, исхудавшая до прозрачности, с сухими в корках губами, но глаза под рыжими ресницами снова смотрели мягко, голос был жалобный и родной.