— Деда! Ох, мамочки, да что же это!

И заплакала тоненько, как ребёнок. И Умник сразу кинулся к ней, задыхаясь от облегчения и стыда — резать проклятые верёвки, вытирать ей слёзы, гладить влажный веснущатый лоб. Его детка, его нежная рыжая радость, последняя, бесценная, недалёкая рябая девочка, в которой неожиданно сошлось, совместилось всё, что осталось ему от Марты, от мёртвой дочери, от всей его долгой бессмысленной жизни всё-таки вернулась к нему. А ведь он почти уже сдался и потерял надежду, почти приготовился умирать…

После все ушли в поле, чтобы успокоить наконец Старосту, а старик остался. Неумело сварил для Белки комковатую ржаную кашу и смотрел потом, как она ест, жадно давясь, и радовался тому, как с каждой ложкой лицо её понемногу розовеет.

Он согрел ей воды и принёс чистое платье, расчесал волосы. Он достал бы ей звезду с неба, если б мог.

День был погожий, и он вывел девочку во двор, усадил на солнце и стал рассказывать. Про то, каким зычным басом поёт старуха травница, совсем как отец Симпатий, только без бороды.

Про плотину, которую идиот Староста всё-таки вчера разломал, потеряв половину брёвен и едва не утопив обоих быков. Он даже выпучил глаза и зашлёпал губами, изображая глупую старостину физиономию. Перед этим она не могла устоять и всегда хохотала, замирая от весёлого ужаса и оглядываясь, чтобы не увидел Кузнец.

Но сегодня Белка не смеялась. Сидела больная, тихая и безучастная, и временами даже как будто задрёмывала. И тогда он принёс ей свою вишню, крохотное деревце в глиняном горшке, которую он второй год прятал в дальнем углу чердака и выносил на солнце только когда оставался в доме один. Она проросла прошлым летом на капустной грядке, маленький слабый побег, худосочная веточка, которую он собрался было выдернуть и вдруг узнал мягкие войлочные листочки и отдёрнул руку. Попытался вспомнить, когда в последний раз видел дерево.

Не бревно, не обструганную доску, а живое, настоящее дерево с шелестящей кроной. И не смог.

Чёртова Матушка-Рожь захватила всё вокруг на сотни километров, и до самого горизонта, куда хватало глаз, были только ровные возделанные поля да огороды. Так велел уговор. Тучной плодородной почвы слишком осталось мало, и вся она, до последнего клочка, должна была превратиться в пахотные земли. Лес добывали в других, далёких местах, где от полей не было толку.

Словом, бедная вишня была обречена. Но он всё равно выкопал её, пересадил в горшок и спрятал на чердаке, Сам не понимая, зачем. Ещё год-другой, и она перестала бы там помещаться, да и ягод в одиночку никогда не дала бы.

А потом весной она зацвела мелкими розовыми цветами.

Ему до смерти захотелось тогда показать её Белке, но он не осмелился. Простодушная девочка сразу же проболталась бы. А ему так хотелось ещё хоть раз увидеть цветы.

Но теперь это было неважно. Он бы отдал все вишни в мире, лишь бы девочка улыбнулась.

Он поставил горшок на землю. Вишенка была мелкая, кривенькая и давно уже отцвела, но всё равно она была дерево, диковинное, никогда не виданое. И Белка в самом деле проснулась, захлопала ресницами, глаза у неё стали детские и круглые, и он представил, как расскажет ей сейчас про розовые цветы, про красные сладкие ягоды, которых она не пробовала ни разу, и вкус, который сам он уже не помнил, как она будет слушать, недоверчиво и радостно, и как потом, скорее всего, обо всём забудет. Память у них теперь была короткая, тесная, и хватало её только на самые простые вещи. Пусть, неважно, сейчас она была счастлива.

Улыбаясь, она потянулась, чтобы тронуть красную блестящую ветку, и вдруг охнула и прижала руку к груди. И он увидел её пальцы — чёрные, вздутые, неживые,как резиновая перчатка.

VIII

Старуха была ему не рада. Дверь открыла не широко и в дом не позвала. Стала на пороге, расставив могучие ноги. Вид у неё был заспанный, седые волосы рассыпаны по плечам. Скорее всего, он разбудил её.

— Молока не дам, — начала она хмуро.

— Мне нужна ваша книга, — перебил он, и она сразу вздрогнула и проснулась. Лицо пошло пятнами, глаза заметались.

На улице была пусто, изнуренная работой деревня спала.

Она схватила его за руку и втащила в сени.

— С ума сошли? — прошипела она сквозь зубы. — С чего вы вообще взяли, что у меня есть книга?

— Я знаю, что она у вас есть, — ответил он, — и вы мне её сейчас отдадите.

— Ничего я вам не дам, вы не в себе. Уходите сейчас же.

— Если вы меня прогоните, — сказал он с трудом, потому что сердце поднялось к горлу и разбухло, перекрывая воздух, — я встану у вас под дверью и буду кричать. Я буду кидать вам камни в окна, и мне все равно, что со мной сделают, а уж с вами — тем более.

— Неблагодарный вы человек, Умник, —медленно произнесла старуха. — Всё забыли. А я много сделала для вас когда-то.

«Когда-то и ты была другая», — подумала Умник, — «живая, жалостливая, нежадная, без амулетов, без плясок, без стыдного этого корыстного шарлатанства.

Тогда ты ещё правда хотела помочь. Три дня просидела у Мартины и постели и плакала вместе со мной, когда она умерла. А теперь ты больше не плачешь. Давно уже не плачешь». Только говорить все это было незачем. И потом у него не было времени на разговоры.

Старуха скрылась в сумрачном своем доме, недолго погромыхала там чем-то и вернулась, протянула ему затрепанный ветхий томик с выпадающими листами.

— Вот, — сказала она с ненавистью, — держите. Но если вы попадётесь, если вас кто-нибудь увидит… вы понятия не имеете, чего мне стоило достать её.

IX

Добравшись до дому, он зажёг свечу и разложил по столу разрозненные, жёлтые от времени странички. Он был неосторожен и знал это, но осторожность не имела больше значения.

“Эпилептический припадок сопровождается… тонические конвульсии, резкие сгибания конечностей… вследствие избыточного слюноотделения… некроз пальцев, омертвение участков... чёткая граница между чёрной и розовой кожей… у больных сахарным диабетом…”

Мелкие буквы расползались как муравьи, тонкие строчки издевательски прыгали. Он был близко, совсем близко. Ответ прятался прямо у него перед носом, но старые глаза отвыкли от чтения и не служили ему. Взять бы сейчас припрятанный старостин бинокль, выломать линзу…

Белка застонала во сне, и он вскочил, едва не опрокинув свечку, подбежал и склонился над ней. Девочка как будто стала ещё меньше, ещё прозрачнее, верхняя губа задралась, лоб блестел от пота, левая ладонь распухла и почернела почти до самого запястья.

— Не стал я её вязать, — негромко сказал Кузнец со своей лавки. — Жалко. — Или думаешь, надо?

— Нет, — ответил Умник. — Не надо. Пускай поспит.

Он вернулся к столу, придвинул свечу поближе и снова начал водить пальцем по строчкам. Прятаться теперь было незачем.