Назавтра его забрали в зону Ц – склонять к сотрудничеству, как это называл комендант. Случись Гуляеву угодить в пыточную на сутки раньше, все могло бы обернуться иначе: слаб человек. Но теперь, зная имя врага, Гуляев стал будто каменный. Потому что когда против тебя бездушная машина, это не оккупация, это уничтожение. И значит, выбора нет: либо все победим, либо все сдохнем.

Он решил гордо сдохнуть: тут, в лагере, никто из людей не мог победить. Ну и пусть у этих тварей будет одним носителем меньше.

Через сутки в зоне Ц, уже с переломанной рукой, Гуляев передумал умирать. Не от боли передумал, не от страха, хотя натерпелся и того, и другого. Контакт с другом не прошел бесследно: он научился читать мысли этих тварей. Слабенько, поверхностно, но он их слышал. Против своей воли Гуляев оказался нашим шпионом в стане врага. И без малейших шансов передать информацию своим.

Сдаться он теперь не имел права, сдохнуть тоже не имел права, надо было ходить по лезвию бритвы, но как, подскажите, люди добрые, он всего-навсего художник, пусть и неплохой.

Дорого бы он дал, чтобы поменяться местами с отчаянным генералом Иванченко: тот мигом бы придумал двадцать два роскошных плана…

А потом, уже в санчасти, изувеченный физически и почти что сломленный духовно письмом из дома Гуляев уловил сигнал извне и понял: все было не зря.

– С возвращением, товарищ генерал, – сказал Гуляев.

Ивченко был худ и измучен, но глядел бодро, и Гуляев вдруг сообразил, откуда ему знаком этот необычный для лагерника взгляд.

Так смотрел профессор Леонов, когда собрался в зону А.

– Что-то устал я, Андрюха, – сказал Ивченко. – И, главное, крики эти с утра до ночи… Чуть не оглох. Думал-думал и надумал. Пора мне, старику, в санаторий.

Охранники по бокам генерала деликатно поддерживали его под локти и мягко улыбались. Это важный воспитательный момент, когда один будущий носитель убеждает другого. В идеале всегда так должно быть: рационально и эффективно. Охрана готова была стоять и ждать сколько понадобится.

Интересно, что за авантюру он теперь затевает, подумал Гуляев. Или на самом деле сдается? А мне не все равно? У меня сегодня одна задача: до ночи дожить.

– Ну и правильно, – сказал он. Поклонился генералу и зашагал дальше вдоль забора. Гуляев очень боялся переиграть и тем вызвать подозрение. Ему сегодня до самой ночи только и делать, что бояться.

– А ты когда? – спросил генерал у удаляющейся спины.

Гуляев, не оборачиваясь, пожал плечами.

Не скажешь же «никогда». Могут неправильно понять.

Или, наоборот, слишком правильно понять.

На обед идти не хотелось, но Гуляев себя заставил. Чтобы, опять-таки, никого не удивить. Он вяло хлебал баланду, когда рядом уселся Генка Бергман.

– Ты-то тут чего забыл? – искренне поразился Гуляев.

– Жри давай, не отвлекайся, – сказал Бергман. – И слушай. С завтрашнего дня начинается большой выпуск.

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь. Всех, кто остался… – Бергман склонился над миской и энергично заработал ложкой, – … поделят на перспективных и бесперспективных… тьфу, черт, как вы это жрете…

– А чего бы и не пожрать нам, бесперспективным, – лениво сказал Гуляев.

– Ты-то как раз перспективный! Не сиди так, хлебай баланду, не привлекай внимания. Ты перспективный, поэтому тебя завтра утром заберут в зону Ц. На доламывание. Церемониться и разводить психологию больше не будут. Кого доломают за неделю, тех в зону А. Кого не доломают и с ними всех бесперспективных – в расход.

– Чего это они засуетились так? – лениво удивился Гуляев.

Бергман перестал хлебать и посмотрел на Гуляева очень внимательно.

– Андрюха, ты на самом деле решил тут сдохнуть? Нет, я понимаю, семья у тебя… Сдалась. Но это, считай, военная потеря. Разбомбили. Они погубили твоих близких, зачем ты позволяешь им губить еще и себя?

– Я не вижу выхода, – сказал Гуляев и уткнулся в миску.

– Я вижу. Уходить надо. Сегодня вечером через час после поверки. Я знаю как. Уйдем вместе.

Гуляев продолжал смотреть в миску. Ему очень не нравился этот разговор. Он сегодня никому не доверял и в особенности Бергману. Генку могли подослать с проверкой. Или сам решил выслужиться, провокатор. Ему нелегко приходится, вот кто по лезвию ходит, так это Генка. Чтобы удержаться, надо иногда и друзей сдавать. Хотя какие мы друзья, так, приятели.

– Они неспроста засуетились, – нажимал вполголоса Бергман. – Что-то у них туго идет. Значит, есть шанс. Значит, наши сопротивляются. Уйдем подальше, заляжем, осмотримся, я все продумал… Отыщем наших и воевать будем. Воевать, понимаешь, а не тут загибаться!

– А как же твой гениальный план? Кто хотел при оккупантах независимым журналистом заделаться? Единственным в своем роде?

– Я думал тогда, что все кончено! – горячо зашептал Бергман. – Помнишь, сколько я твердил, что мы проиграли? Не проиграли, вот сердце подсказывает. Прямых доказательств нет, но через меня в канцелярии много всяких косвенных данных проходит… Есть сопротивление. И очень серьезное. Уйдем, Андрюха! Уйдем к нашим!

Гуляев левой рукой достал из-за пазухи правую и тяжело уронил ее на стол.

– Пойми меня правильно, Гена… Такой рукой даже ширинку не застегнешь. Какое уж «воевать». И не рисовать мне больше. Я пробовал левой, спасибо тебе за тот карандаш… Они меня не доломают, Гена. Они меня уже сломали, просто не заметили, что сломали вовсе, уже не починишь.

– Тогда уйди, чтобы жить! Жить, черт возьми! – шепотом вскричал Бергман. – Руку тебе испортили, но ведь яйца дверью не отдавили!

– Геночка, – сказал Гуляев ласково. – Тебе не мешало бы заглянуть в зону Ц на экскурсию. Там никогда и никому не давили яйца дверью. Ты так и не понял, что наши оккупанты – интеллектуалы. Они умеют обращаться с другими интеллектуалами. До яиц просто ни разу не доходило.

– По-моему, ты издеваешься, – пробормотал Бергман неуверенно. – По-моему, оккупанты на редкость тупые. Они роботы какие-то…

– Для меня это уже не имеет значения. А ты верно решил, ты уходи. Не дадут они тебе жить по-своему, поперек течения. Начнут ломать и сломают. Как меня вот.

– Я всегда думал, что смогу когда-нибудь написать книгу, – сказал Бергман, умоляюще заглядывая Гуляеву в глаза, будто прощение выпрашивал. – Настоящую большую книгу. И теперь понял, что смогу. Обо всем этом. Кто-то должен людям рассказать…

– Правильно. Иди и пиши. Я тебе и название придумал уже.

Бергман беспомощно захлопал глазами.

– «Жизнь замечательных людей», – сказал Гуляев. – Дарю. А теперь прощай, Генка.

– Они убьют тебя.

Гуляев посмотрел на свою правую руку. Она так и валялась на столе, будто чужая.

– Без паразита это не починить, – сказал он. – А что у меня внутри, никакой даже настоящий друг не починит. Счастливо, Гена. Постарайся исчезнуть так, чтобы нас не подняли среди ночи. Ребята сильно устают на заготовке дров.

– Завтра можешь ребят осчастливить: дрова им не понадобятся. – Бергман встал из-за стола и неловко потрепал Гуляева по плечу. – Пусть заготавливают гробы, хе-хе… Ты сумасшедший, Андрюха, ты знаешь это?

– Ага, – Гуляев кивнул. – Название не забудь.

Бергман неодобрительно покачал головой и ушел. Слишком легко, подумал Гуляев. Ближе к вечеру вернется и опять начнет уламывать. Совесть ему не позволит так просто от меня отстать. Если это все, конечно, не провокация… Куда бы спрятаться, чтобы не проходить эту пытку по второму кругу?

Он вышел из столовой и шаркающей походкой направился к забору. Критически оглядел его, нашел на редкость уродливым и тяжело вздохнул.

Ну хватит печалиться, приказал себе Гуляев, завтра уже забора не будет, и не останется никого, кто знает, какую гадость я тут построил.

Ночью уже забора не станет. Ночью, когда все спят, легче различить сигнал, проще будет наводить.

Не ракетный залп, одна-единственная ракета. Пять килотонн, должно хватить на всех. Ничего не останется, только пепел.