Год срастались кости, целых триста шестьдесят пять дней Медведь был прикован к койке, копя свою ненависть и думая лишь об одном. О месте, пламя которой не должно было затухнуть до тех пор пока она не свершиться. И когда он вышел... началось правосудие, до которого не снизошли арбитры, вынеся слишком мягкие приговоры, среди которых не было ни сервитизации, ни смерти.

Он нашёл каждого. Ему было без разницы кто и чьим сынком был, он не внемлил слезам и уговорам... даже когда он обнаружил, что у кого-то из этих тварей уже были новые семьи... ему было плевать, он сделал всё то же, что сделали с ним. Если у твари не было жены, значит умирали его родители, если не было родителей на глазах расчленялись друзья, если не было друзей, то пытки просто длились до тех пор, пока желание не исчезало из самых мерзких глаз.

Самосуда не пережил никто, даже тюрьма не спасла тех, кто решил, что двадцать лет каторг достаточное наказание. В цепях, на коленях, за массовые убийства, в том числе и арбитров, что мешали вершить самосуд, Медведя должны были приговорить к смертной казни. Однако в конечном итоге было решено сослать его на Савлар, в самые глубокие шахты, где в среднем хемо-пёс жил не больше недели. Мучительная смерть, страшная, во тьме... с лёгкими, что будут на протяжении дней накапливать химикаты и вызывать судороги подобные тем, что испытывает захлёбывающийся человек.

Но в конечном итоге решено было использовать такую машину смерти в боях против врагов Человечества. И Медведь не был против, своего он уже добился и против системы более не шёл. До сегодняшнего дня, когда сломленный уже давно человек просто устал. Устал от всей этой лжи и боли, от которой было просто не избавиться никогда. Чтобы ты не сделал, сколько крови не пролил, мёртвых не вернуть.

И такое будет повторяться раз за разом, не только с ним, но и с другими.

– Столько искалеченных судеб... – прошептал Медведь, глядя на тело под его ногами. – Почему так происходит? Почему если у девяносто девяти процентов всё хорошо, то на проблемы последнего процента всем плевать?

– Что ты там бормочешь?! Чё, эта добыча тебе не нужна? – спросил подошедший хемо-пёс, что уже сел рядом с трупом. – Ладно, заберу сам, чё тут у него...

В этот момент кровавая пелена укутала взор Медведя навсегда. Рассудок утонул в Хаосе, что теперь был неотъемлемой частью нового легионера в когорте Кхорна. Никому нет дела до проблем других. Каждый день кого-то насилуют, кому-то отрезают головы, над кем-то издеваются... это происходит постоянно, но... но большинству плевать. Их хата с краю... они ничего не знают... они будут веселиться и праздновать, пока другие страдают.

Только вот такой расклад в конечном итоге вредит всем, даже тем кто думает, что их это не коснётся. Ведь в один день гнева становится слишком много и те, кого травили, те кто не имел ничего, вынуждая жрать мусор и спать в канаве... они устают терпеть и ради мимолётного ощущения тепла начинают жечь.

– И пусть в пламени этом утонет весь мир, пусть реки крови прольются на их утопичных мирах, а они встанут на место тех, чью протянутую руку и мольбы они отринули, – прошептал Медведь, после чего с размаха снёс одним ударом голову хемо-пса.

На мгновение все замерли, наблюдая за тем как на землю падает отлетевшая голова. Все они были предателями, но весьма разными. В основном большинство шло за личной выгодой, ярых фанатиков было немного. Особенно таких как Медведь, для которых разрушение было самоцелью.

– ЛЕЙТЕ КРОВЬ ДЛЯ КРОВАВОГО БОГА!!! СОБИРАЙТЕ ЧЕРЕПА ДЛЯ ТРОНА ИЗ ЧЕРЕПОВ!!! – взревел Медведь, после чего переключился на нового врага, что ещё недавно был союзником.

Неважно кого убивать, главное чтобы Галактика горела и пламя этого пожарища пришло в каждый дом, как когда пришло и в дом просто человека, который даже не подозревал насколько он силён.

– Даже славной смерти нам не видать, – зло бросил лейтенант, после чего сплюнул на тело культиста.

Три атаки предприняли наши враги, но не массированные, а точечные. Все три провалились с треском, после чего более на нас не нападали. У нас тут укрепления, мины, проволока, ловушки и злобные гвардейцы, готовые умирать, но забирать с собой врага в ад. Потому их командиры очевидно решили подождать, сомкнуть окружение и навалиться в том числе через поверхность, когда там затихнут обстрелы.

Мы же в атаку идти не могли, тоже самоубийство. В результате ситуация незавидная, загнанный в угол, оставленные без возможности перехватить инициативу, мы просто ждали своей неминуемой участи.

– Надо прорываться. К ангарам, – произнёс я, перезаряжая свой револьвер.

– Связь с нашими пропала пол часа назад, – ответил лейтенант. – Культисты уже окопались, заняли позиции и ждут нас. Кроме того до них два километра. Два километра через территорию врага.

– Километр если по поверхности. Там территория никому не принадлежит.

– Потому что орудия грохочут без остановки. Там сущий ад, где не выживет никто.

– Уверен, ты также сказал бы и про Савлар.

– Коршун, это самоубийство.

– Вероятно. Но если мы останемся здесь, то сдохнем в окружении как шавки, если прорвёмся к шаттлам... из двух плохих вариантов я выбираю тот, с которым готов мириться. И подыхать загнанным в угол, словно скот на убое, ни один пёс не согласиться на это.

После этого, не дожидаясь ответа лейтенанта, я отправился прямиком в центр наших позиций, в госпиталь, дабы передать новый приказ бойцам. Чёткого командования у нас не было, как и силой никого за собой тащить я не собирался. Каждый будет решать для себя сам, что делать в такой ситуации. Во многом из-за того, что в победу уже никто не верил и единственное что нам оставалось – выбрать какой будет смерть.

Там же я нашёл и Шакала, который вовсю помогал раненным вместе со своими помощниками. Раненных хватало, всё же и три атаки прошли, и в целом местные командиры были менее циничные, чем хемо-псы. Потому тяжело раненных они не добивали и тратили на них бесценные ресурсы. Хотя кажется использовать все НЗ нам и так не позволят, так что плевать было на лишний литр медицинского спирта и бинт.

– Держите его, – приказал Шакал, одарив помощником холодным взглядом.

– Нет! – попытался закричать гвардеец, но тут же три крепких мужчины схватили его и прижали ко столу.

Без единой эмоции на лице Шакал поправил свою маску, после чего вытер пот со лба и начал работать пилой. Этот мерзкий скрежет костей был одним из худших звуков, которые можно услышать на войне. Не знаю почему, но именно он был всегда слышен лучше всего, хотя гвардеец кричал, умолял, выл словно раненный зверь не столько от боли, сколько от осознания, что навсегда останется калекой.

И столько раз видя подобное... невольно задумываешься над тем, что в хирурги идут не те, кто любят людей. Ведь какой силой характера нужно обладать или каким психопатом необходимо быть, чтобы твои руки не дрожали, когда ты методично пилишь судьбу бойца, что так кричит и умоляет остановиться. Да, это долг, все дела, без этого боец вообще умрёт, но...

Шакал, как и многие другие военные доктора, убил в себе всякое сострадание уже давно, ведь иначе бы он просто сошёл с ума.

– Что хотел, Коршун? – просто спросил он, будто бы не прошло и суток с того как он покинул наш отряд.

– Наших не видел? – спросил я, ведь так и не встретил никого из своего отряда.

– Нет, – кратко ответил Шакал, начиная штопать культю. – Наверное погибли, бойня, слыхал, была лютая.

– Надеюсь, – честно ответил я. – Мы идём в прорыв...

– Я останусь здесь, – всё также не поворачиваясь ко мне и глядя лишь на культю, отвечал Шакал.

Спорить или переубеждать его не имело смысла, это было слышно по голосу. Я понимал почему он так поступает, ведь хорошо знал Шакала. Постояв ещё две секунды, я молча снял с пояса трофейную зажигательную гранату и оставил на столе, после чего ушёл прочь собирать отряд для прорыва через поверхность к ангарам.