— Хлеб.

— А ну, покажи! — оживился Алёша и, словно не веря своим глазам, понюхал ломоть. — Да-а, хлеб!

— Я его с пола подняла. Пойду сейчас рыбок в пруду кормить.

Маринка протянула руку за хлебом, но Алёша поспешно сунул его к себе в карман.

— Ишь ты! Сама с пола не станешь есть, а рыбкам, значит, всё равно?

— Чудак он у меня человек, — обращаясь ко мне, словно оправдывая брата в моих глазах, сказала Маринка.

— Ладно, иди, — подтолкнул её к двери Алёша.

— До свидания, мальчики. Я к вам попозже зайду.

Как только дверь за Мариной закрылась, мы разломили хлеб пополам и набили им полные рты.

— Мальчики! — раздалось за нашими спинами, и мы дружно поперхнулись. В окне цвела доброжелательная улыбка Марины. — Вы до обеда не ешьте ничего.

— М-мм, — пропели мы в знак согласия.

— Может, врача к вам позвать?

— М-мм! — энергично промычали мы, качая головами.

Маринка исчезла, и мы тут же проглотили всё до крошки. Только есть нам после этого захотелось ещё больше. Алёша вспомнил, что зимою у него в рюкзаке лежало печенье, и если поискать хорошенько, то его можно там и найти.

Все вещи из рюкзака мы высыпали на кровать и запустили туда сразу четыре руки. Алёша не ошибся: печенье у него в рюкзаке действительно было. Только теперь оно превратилось в крошки. Мы вытряхнули целых три горсти и разделили их пополам. Я ещё ни разу в жизни не едал такого вкусного печенья. Я запихивал крошки в рот и запивал их водой из графина.

И вот тут-то Алёша и заметил среди вещей, конверт и скатанный в трубочку носовой платок. Он повертел конверт и прочёл на нём: «Пеночкину Степану Петровичу». Потом раскатал платок и достал оттуда деньги. От удивления он даже захлопал глазами.

— Гляди! Деньги — десять рублей!.. Толя! Это не моё — и деньги и письмо.

— Ясно не твоё, — сразу догадался я, — это ты, когда с мостовой вещи хватал, по ошибке платок и конверт к себе в рюкзак положил.

— Правильно. Смотри, на конверте слово «Срочно» два раза подчёркнуто красным карандашом. Надо письмо и деньги Вениамину Павловичу передать.

— Попробуй передай. Он тебя сразу за шиворот — и в Москву. Вот, мол, те, что чемоданы хотели у меня украсть.

— А если Маринку попросить отнести?

— А он у Маринки спросит, кто ей эти вещи передал?

— Да-а! А может, подбросить ему это письмо?

— Подбрось. Он сразу поймёт, что преступники где-то рядом. Искать начнёт.

— Положение! Что же делать теперь?

— Надо письмо на почту отнести.

— А деньги?

— Деньги тоже можно по почте переслать.

Алёша опять повертел письмо, и вдруг мы заметили, что адреса на конверте нет. Вместо него начерчен план, и под нимвсё написано, что надо идти «от лагерных ворот до станции Завалишино — 3 км. От станции налево, до деревни Клишевы, 1 км».

— Это письмо студенту кто-нибудь с оказией передал, — сообразил Алёша, — придётся нам самим его по адресу отнести.

Услышав это, я даже жевать перестал.

— Мало тебе, что в преступники попал?! Опять нос не в своё дело суёшь?

— Да ведь прочти: «Срочно»!

— Ну, и пускай «Срочно». Мало ли что на конверте можно написать? Это тебе не пакет, а обыкновенное письмо. И ты не связной, а обыкновенный мальчишка. Вот увидишь: свяжешься с этим письмом — опять в беду попадёшь.

Тут хлопнула дверь, и на террасу вбежала Валентина Степановна. Она была взволнована и устремилась прямо к Алёше.

— В постель! Немедленно в постель! Что у тебя в руке?

Опешивший Алёша раскрыл ладонь, и старшая вожатая безжалостно стряхнула на пол целых два глотка замечательных крошек. Потом она выхватила у меня графин и понюхала воду.

— Вода может, быть сырой, вылей её, Корзинкин. Покажите языки.

Мы, словно загипнотизированные, послушно высунули языки.

— Что у тебя болит, Петухов?

— У меня? Ничего у меня не болит, — ответил Алёша и вдруг догадался о причине внезапного и бурного появления вожатой на нашей террасе. — Да что вы, Валентина Степановна! Эту Маринку прямо хоть на цепь сажай. О чём ни услышит, сразу всем рассказывать побежит. Никакой я не больной. Это я всё в шутку сказал.

— Глупые шутки, Петухов.

Валентина Степановна сразу успокоилась, повернулась и сказала уже в дверях:

— Сырой воды не пить! Ягод не рвать! Ещё съедите по ошибке какую-нибудь дрянь! За лагерные ворота ни на шаг — под машину попадёте ещё!

— Какие уж тут машины, в лесу!

— Есть. На соседней птицеферме одна да в леспромхозе две.

— Ладно, Валентина Степановна. Это мы всё будем выполнять. А можно нам сейчас на почту сходить? — спросил Алёша и, предупреждая возражения, поспешно добавил: — Мы, понимаете, обещали, как только приедем, телеграммы родителям дать. Они даже деньги дали нам. Видите? Десять рублей.

Валентина Степановна для чего-то взяла протянутые Алёшей деньги и задумчиво повертела их в руках.

— Вместе с Корзинкиным тебя отпустить?

— А я на почту не собираюсь идти, — подчёркнуто, не столько для вожатой, сколько для Алёши, сказал я. — Мои родители и открыткой обойдутся вполне.

— Хорошо, — подумав, сказала вожатая, — если ты дашь мне честное слово…

— Честное слово! — с готовностью произнёс Алёша.

— Что честное слово?

— Что я не попаду под машину и не буду с дороги сворачивать в лес…

— И купаться в реке, — подсказала вожатая.

— И купаться в реке, — послушно повторил Алёша.

— То я разрешаю тебе отправиться на почту.

А ты, Корзинкин, пойди к Вениамину Павловичу и помоги ему ручку к чемодану приделать; совершенно он беспомощный у нас в этом смысле человек.

— К Вен-н-ниам-м-мину П-павловичу?! — заикаясь, переспросил я и бросился вслед за вожатой. — Валентина Степановна! Вспомнил! Мне непременно на почту надо попасть: как раз в это время мама будет мне по телефону звонить…

Алёше было хорошо: он топал по шпалам босиком, а я шёл в его сандалиях и ремешок натирал мне ногу. Чтобы переслать деньги на почту в Завалишино, нам пришлось шагать на соседнюю станцию. Старичок на переезде сказал, что до неё километров пять, только не знаю, кто их отмерял, эти километры. Наверное, он, мерил их шагами, а шёл на ходулях, не иначе. От столба к столбу мы шли не меньше часа. Это только из окна вагона весело смотреть, как мелькают километровые столбы. Навстречу пешеходам они ползут, как улитки.

Алёша смотрел на природу и говорил, что она красивая. А я смотрел под ноги и старался наклонить голову так, чтобы видеть, как дорога уходит назад. Даже на поезде и автомобиле, когда смотришь назад, а не вперёд, кажется, что едешь быстрее.

Наконец за поворотом показались заводские трубы, а потом и станционные здания. Станция называлась Перегудово. Алёша направился к почте, а я сказал, что подожду его на скамеечке в тени. Как только дверь за Алёшей закрылась, я вскочил и бросился за угол вокзала: когда мы проходили мимо, я заметил там маленький пристанционный базар. Поезд ещё не подошёл, и у прилавка я оказался один. У меня даже слюнки потекли от вида всего этого изобилия. Тут были и яйца, и варёные куры, молоко, простокваша, овощи и фрукты. Если бы у меня хватило денег, я купил бы и проглотил, не переводя дыхания, всё, что уместилось на этом столе. Но в кармане у меня было только шестьдесят копеек. Делиться с Петуховым было бы просто глупо. Если каждый из нас съест на тридцать копеек, мы оба будем голодны, а так хоть один из нас будет сыт.

Я выбрал себе большую жареную рыбу за пятьдесят копеек и кучку рыжих огурцов за десять копеек. Рыба была зажарена в сухарях. К скамейке я нёс её двумя руками, не в силах оторвать от неё глаз. Но не успел я поднести её ко рту, как меня по спине стукнул Алёша.

— Видал! Людоед проклятый! Я его по всей площади ищу, а он на базар убежал! Чего это у тебя? Ух ты! Рыба! Жареная! Тёплая ещё небось. Ты погоди, сначала дело сделаем, а тогда и поедим. Слушай, Толя, деньги у тебя есть?