— Я думаю, что удачно опущусь на Марс, — оттуда я постараюсь телеграфировать. Я уверен — пройдёт немного лет и сотни воздушных кораблей будут бороздить звёздное пространство. Вечно, вечно нас толкает дух искания и тревоги. И меня гонит тревога, быть может отчаяние. Но, уверяю вас, — в эту минуту победы — я лишь с новой силой чувствую свою нищету. Не мне — первому нужно лететь, — это преступно. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — ужас самого себя. Мой разум горит чадным огоньком над самой тёмной из бездн, где распростёрт труп любви. Земля отравлена ненавистью, залита кровью. Недолго ждать, когда пошатнётся даже разум, — единственные цепи на этом чудовище. Так вы и запишите в вашей книжечке, Арчибальд Скайльс, — я не гениальный строитель, не новый конвинстадор, не смельчак, не мечтатель: — я — трус, беглец. Гонит меня безнадёжное отчаяние.

Лось вдруг оборвал, странным взором оглянул провожающих, — все слушали его с недоумением и страхом. Надвинул на глаза шлем:

— Не кстати сказано, но через минуту меня не будет на земле. Простите за последние слова. Прошу вас — отойти как можно дальше от аппарата.

Лось повернулся и полез в люк, и сейчас же с силой захлопнул его за собой. Провожающие, теснясь, взволнованно перекидываясь словами, побежали из сарая к толпе на пустырь. Чей-то голос протяжно начал кричать:

— Осторожнее, отходите, ложитесь.

В молчании теперь тысячи людей глядели на квадратные, освещённые окна сарая. Там было тихо. Тишина и на пустыре. Так, прошло несколько минут, — нестерпимый срок ожидания. Много людей легло на траву. Вдруг, звонко, вдалеке, заржала лошадь конного стражника. Кто-то крикнул страшным голосом:

— Тише!

В сарае оглушающе треснуло, будто сломалось дерево. Сейчас же раздались более сильные, частые удары. Задрожала земля. Над крышей сарая поднялся тупой нос, и заволокся облаком дыма и пыли. Треск усилился. Чёрный аппарат появился весь над крышей и повис в воздухе, будто примериваясь. Взрывы слились в сплошной вой, и четырехсаженное яйцо, наискось, как ракета, взвилось над толпой, устремилось к западу, ширкнуло огненной полосой, и исчезло в багровом, тусклом зареве туч.

Только тогда в толпе начался крик, полетели шапки, побежали люди, обступили сарай.

Завинтив входной люк, Лось сел напротив Гусева и стал глядеть ему в глаза, — в колючие, как у пойманной птицы, точки зрачков.

— Летим, Алексей Иванович?

— Пускайте.

Тогда Лось взялся за рычажек реостата и слегка повернул его. Раздался глухой удар, — тот первый треск, от которого вздрогнула на пустыре тысячная толпа. Повернул второй реостат. Глухой треск под ногами и сотрясение аппарата стали так сильны, что Гусев схватился за сиденье, выкатил глаза. Лось включил оба реостата. Аппарат рванулся. Удары стали мягче, сотрясение уменьшилось. Лось прокричал:

— Поднялись.

Гусев отёр пот с лица. Становилось жарко. Счётчик скорости показывал — 50 метров в секунду, стрелка продолжала передвигаться вперёд.

Аппарат мчался по касательной, против вращения земли. Центробежная сила относила его к востоку. По расчётам, на высоте ста километров, он должен был выпрямиться и лететь по диагонали, вертикальной к поверхности земли.

Двигатель работал ровно, без сбоев. Лось и Гусев расстегнули полушубки, сдвинули на затылок шлемы. Холодный пот катился по их лицам. Электричество было потушено, и бледный свет проникал сквозь стёкла глазков.

Преодолевая слабость и начавшееся головокружение, Лось опустился на колени и сквозь глазок глядел на уходящую землю. Она расстилалась огромной, без краёв, вогнутой чашей, — голубовато-серая. Кое-где, точно острова, лежали на ней гряды облаков, — это был Атлантический океан.

Понемногу чаша суживалась, уходила вниз. Правый край её начал светиться, как серебро, на другой находила тень. И вот, чаша уже казалась шаром, улетающим в бездну.

Гусев, прильнувший к другому глазку, сказал:

— Прощай, матушка, пожито на тебе, полито кровушки.

Он поднялся с колен, но, вдруг, зашатался, повалился на подушку. Рванул ворот:

— Помираю, Мстислав Сергеевич, мочи нет.

Лось чувствовал: — сердце бьётся чаще, чаще, уже не бьётся, — трепещет мучительно. Бьёт кровь в виски. Темнеет свет.

Он пополз к счётчику. Стрелка стремительно поднималась, отмечая невероятную быстроту. Кончался слой воздуха. Уменьшалось притяжение. Компас показывал, — земля была — вертикально внизу. Аппарат, с каждой секундой наддавая скорость, с сумасшедшей быстротой вносился в мировое, ледяное пространство.

Лось, ломая ногти, едва расстегнул ворот полушубка, — сердце стало.

Предвидя, что скорость аппарата и, стало быть, находящихся в нём тел, достигнет такого предела, когда наступит заметное изменение скорости биения сердца, обмена крови и соков, всего жизненного ритма тела, — предвидя это, Лось соединил счётчик скорости одного из жироскопов (их было два в аппарате) электрическими проводами с кранами баков, которые в нужную минуту должны выпустить большое количество кислорода и аммиачных солей.

Лось очнулся первым. Грудь резало, голова кружилась, сердце шумело, как волчек. Мысли появились и исчезли, — необычайные, быстрые, ясные. Движения легки и точны.

Лось закрыл лишние краны в баках, взглянул на счётчик. Аппарат покрывал около пятисот вёрст в секунду. Было светло. В один из глазков входил прямой, ослепительный луч солнца. Под лучом, навзничь, лежал Гусев, — зубы оскалены, стеклянные глаза вышли из орбит.

Лось поднёс ему к носу едкую соль. Гусев глубоко вздохнул, затрепетали веки. Лось обхватил его под мышками и сделал усилие приподнять, но тело Гусева повисло, как пузырь с воздухом. Он разжал руки.

— Гусев медленно опустился на пол, вытянул ноги на воздух, поднял локти, — сидел как в воде, озирался:

— Вот штука то, — гляди — сейчас полечу.

Лось сказал ему — лезть, наблюдать в верхние глазки. Гусев встал, качнулся, примерился и полез по отвесной стене аппарата, как муха, — хватался за стёганую обивку. Прильнул к глазку:

— Темень, Мстислав Сергеевич, как есть ничего не видно.

Лось надел дымчатое стекло на окуляр, обращённый к солнцу. Чётким очертанием, огромным, косматым клубком солнце висело в пустой темноте. С боков его, как крылья, были раскинуты две световые туманности. От плотного ядра отделился фонтан и расплылся грибом: это было, как раз, время, когда начали распадаться солнечные пятна. В отдалении от светлого ядра располагались, ещё более бледные, чем зодиакальные крылья, — световые спирали: океаны огня, отброшенные от солнца и вращающиеся вокруг него, как спутники.

Лось с трудом оторвался от этого зрелища, — живоносного огня вселенной. Прикрыл окуляр колпачком. Стало темно. Он придвинулся к глазку, противоположному световой стороне. Здесь была тьма. Он повернул окуляр, и глаз укололся о зеленоватый луч звезды. Затем — снова тьма, и — новая точка звезды. Но вот, в глазок вошёл голубой, ясный, сильный луч, — это был Сириус, небесный алмаз, первая звезда северного неба.

Лось пополз к третьему глазку. Повернул окуляр, взглянул, протёр его носовым платком. Всмотрелся. Сжалось сердце, стали чувствительны волосы на голове.

Невдалеке, в тьме, плыли, совсем близко, неясные, туманные пятна. Гусев проговорил с тревогой:

— Какая-то штука летит рядом с нами.

Туманные пятна медленно уходили вниз, становились отчётливее, светлее. Побежали изломанные, серебристые линии, нити. И вот, стало проступать яркое очертание рваного края, скалистого гребня. Аппарат, видимо, сближался с каким-то небесным телом, вошёл в его притяжение и, как спутник, начал поворачиваться вокруг него.

Дрожащей рукой Лось пошарил рычажки реостатов и повернул их до отказа, рискуя взорвать аппарат. Внутри, под ногами всё заревело, затрепетало. Пятна и сияющие, рваные края быстрее стали уходить вниз. Освещённая поверхность увеличивалась, приближалась. Теперь уже ясно можно было видеть резкие, длинные тени от скал, — они тянулись через оголённую, ледяную равнину.