Нет лучшего утешения в старости, чем сознание того, что удалось всю силу молодости воплотить в творения, которые не стареют.

Ничто так не уясняет непреложное единство основной сущности нашего я и сущности внешнего мира, как сновидение. Ибо и в сновидении предметы отличны от нас самих, отличаются совершенной объективностью и своей загадочной особенностью, чуждой собственным нашим свойствам, вызывают в нас удивление, смущение, беспокойство и т. п. Тем не менее все это – мы сами. Такова именно также и воля, носящая в себе весь внешний мир, оживляющая его и заключенная внутри нас, где мы сознаем непосредственно присутствие ее. Всеми этими чудесами, однако, мы обязаны интеллекту, этой фантастической и чудесной мастерской, этому несравненному волшебнику, который разлагает собственное существо свое на познающее и познаваемое.

Образование относится к естественным преимуществам интеллекта, как планеты и спутники к солнцу. Ибо обыкновенный, образованный человек говорит не то, что сам думает, а что другие думали, и делает не то, что мог бы сам сделать, а то, чему научился от других.

Объективно – честь есть мнение других о нашей ценности, а субъективно – наша боязнь перед этим мнением.

Обыватель – это человек, постоянно и с большой серьезностью занятый реальностью, которая в самом деле нереальна.

Обыкновенные люди всецело преданы бытию, гений же пребывает преимущественно в состоянии познавательности. Отсюда проистекает двоякого рода различие между гением и обыкновенным человеком. Во-первых, быть можно только чем-нибудь одним, познавать же можно бесчисленное множество вещей, отождествляясь с ними в известной степени благодаря соучастию в объективном бытии. Во-вторых, видеть, знать – приятно, быть же – ужасно, ибо жить, чтобы быть, мучительно. – Из первого различия следует, что жизнь обыкновенных людей, в сущности, скучна в высшей степени. Мы видим, например, что богатые люди ведут такую же тяжелую, неустанную борьбу со скукой, какую бедняки ведут с нуждой. Вторым же различием

объясняется, почему жизнь обыкновенных людей носит на себе печать тупой, мрачной, однообразной серьезности, между тем как на челе гения заметна какая-то особенная ясность, которая, несмотря на то, что страдания его сильнее страданий обыкновенных людей, всегда просвечивает сквозь страдания подобно солнцу, сияющему из-за грозовой тучи. Это особенно бросается в глаза, когда наблюдаем человека гениального и обыкновенного во время постигшего их несчастья. Тогда оказывается, что между ними такое же различие, как между человеком, которому одному свойствен смех, и животными, коим смех не свойствен.

Одиночество есть жребий всех выдающихся умов.

Одним из существенных препятствий для преуспеяния рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит.

Оптимизм представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества.

По образу жизни, стремлениям и нравам насекомых и низших животных можно рассматривать как первые шаги природы; наши собственные свойства, качества и стремления находятся у них в зачаточном состоянии.

По отмирании воли смерть тела уже не может быть тягостной. В этом мы должны видеть проявление вечного правосудия. То, чего больше всего страшится злой человек, это ему известно, именно смерти. Она, конечно, известна и доброму человеку, но ему она не страшна. Так как вся злоба заключается в неукротимом хотении жить, то каждому человеку, по мере его злобы или добросердечия, смерть или тяжка или легка и желанна. Прекращение индивидуальной жизни есть зло или благо, смотря по тому, добр ли человек или зол.

Под вещью в себе, или внутренней сущностью мира, я подразумеваю то, что ближе всего нам знакомо, – волю. Хотя выражение это субъективно именно по отношению к субъекту познания, но так как познание сообщаемо другим, то отношение это существенно. Таким образом, несравненно лучше называть сущность мира волей, чем Брамой, мировой душой или еще как-нибудь иначе.

Подобно тому как даже прекраснейшее тело не свободно от грязи и затхлых испарений, так даже и благороднейший характер не свободен от дурных качеств, и иногда величайший гений не чужд ограниченности.

Подобно тому как утопающий падает на дно и снова поднимается вверх, так и лучшие люди приводятся грехом к покаянию. Такова, например, Гретхен в «Фаусте». Грех в данном случае действует подобно страшному сну, вследствие чего мы просыпаемся.

Понятность явления относится к области представления и обуславливается связью одного представления с другим. Непонятность же начинается всякий раз, когда явление соприкасается с областью воли, т. е. когда воля непосредственно входит в представление. Например, прикосновение рукой к собственному телу, несмотря на несложность этого явления, в сущности своей вовсе непонятно. Непонятны вообще все явления органической жизни, растительности, кристаллизации и силы природы, потому что во всех этих случаях воля проявляется непосредственно.

Философия, собственно говоря, есть стремление познавать в представлении то, что не принадлежит представлению и что тем не менее в нас самих сокрыто, потому что иначе мы были бы только представлением.

Поскольку философия не есть познание по закону основания, а есть познание идей, она должна быть отнесена к искусству, поскольку же она излагает идею абстрактно, а не интуитивно, – она может считаться знанием, наукой. Но, строго говоря, философия есть среднее между наукой и искусством или нечто соединяющее их.

Принцип чести имеет связь с человеческой свободой, – он есть как бы злоупотребление этой свободы. Вместо того, чтобы пользоваться ей для осуществления нравственного закона, человек употребляет свою способность добровольно переносить физические страдания, пересиливать впечатления действительности – для утверждения во что бы то ни стало капризов своего эгоизма. Так как при этом обнаруживается разница между действиями человека и животных, которые стремятся лишь к телесному благосостоянию, то отсюда вытекает смешение и даже отождествление принципа чести с добродетелью. Такое отождествление очевидно ошибочно. Ибо принцип чести хотя и есть нечто отличающее человека от животных, но сам по себе он не заключает в себе ничего такого, что могло бы поставить человека выше животных. Как цель, этот принцип, как и все, что проистекает из эгоизма, есть обман и иллюзия; как средство же для достижения посторонней цели, он может быть выгодным, но эта польза опять-таки имеет лишь призрачное значение. Но что человека делает бесконечно страшнее животного, так это – возможность злоупотреблять свободой как орудием для преодоления чувственного мира, ибо животное делает лишь то, что требуется его инстинктом в данное время, а человек действует по мотивам, которые могут привести к уничтожению мира.

Природа аристократичнее человека. Различия званий и состояний в европейских обществах, а также кастовые различия в Индии ничтожны в сравнении с различиями в умственных и нравственных качествах людей, полагаемыми самой природой. Подобно аристократии общественной, и в аристократии природной приходится десять тысяч плебеев на одного дворянина и миллионы на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaile. Поэтому патриции природы, так сказать – дворянство природы, как и дворянство государственное, не должны сливаться со сбродом, а напротив, чем выше способности и дарования, тем более они должны быть отличены от остальных.