Стоит лето в огромной земле, называемой полуостровом Кольским… Плывёт над сопками нескончаемый полярный день… Время ужинать, а в горнице светлым-светло от лучей северного незаходящего солнца…

– Ну-кось, давайте за стол! Закусим, чем Бог послал! – Скудин-старший повёл саженными плечищами, степенно огладил бороду и подмигнул Скудину-младшему – такому же широкому, как отец, только выбритому гладко, по-городскому. – Разговорами сыт не будешь!

Вот уже неделю егерь Степан Васильевич пребывал в отличном расположении духа: даже перепутанного браконьера, пойманного вчера на Щучьем, купать, как водится, в болотине не стал, а, сетку отобрав, отпустил с миром. И как не радоваться-то? Сын Ванька пожаловал в гости, да и не просто пожаловал – молодую жену привёз отцу с матерью показать… То есть, положа руку на сердце, не такую уж молодую. Годков двадцати пяти, а может, и поболе (Степан Васильевич слышал когда-то, будто городских баб о возрасте не спрашивают, и на всякий случай не уточнял). Ну так ведь оно, если разобраться, опять к лучшему. Не соплюха какая вертихвостка. Женщина, по всему видать, солидная. С образованием…

Солидностью этого самого образования Степан Васильевич, опять же правду сказать, не шибко проникся. Невесткина почти законченная докторская диссертация, о которой с гордостью упомянул Иван, особого впечатления на него не произвела. А вот то, что она сразу, по собственной инициативе, и притом ловко взялась со свекровою за сковородки и тряпки, – это вызвало уважение. И выросла Марьяна, оказалось, без матери. Как не побаловать, не приласкать сироту?..

Сынок Ванька тоже давно не мальчик. Сороковник разменял, в шрамах весь, вот-вот третью звезду на погоны получит. Не хрен собачий – полковником будет! А с виду так вовсе настоящий генерал. Статный, ростом под потолок, плечами не про всякую дверь. Порода! Скудинская, основательная, из уральских казаков!

Путано петляет жизнь человеческая… В далёком тридцать пятом сержант госбезопасности Вася Скудин влюбился без памяти в рыжеволосую колдунью, ссыльнопоселенную со Смоленщины. Плюнул на всё: на карьеру, на чины, в жёны взял, сына родил… и жил в согласии и любви, покуда не застрелили на финской. Та колдунья до сих пор по земле ходит, кто Григорьевной зовёт, кто бабой Томой. Вон она сидит, мама, – на почётном месте. И улыбается, глядя на любимого внучка. Хорош Ванечка! И жёнка ничего. Не сухотна, не ломотна, не тоща, не ледаща. Справная, одним словом, бабёнка… Сильна Григорьевна, каждого видит насквозь. Всякий, стоя перед ней, чувствует: знает о нём эта бабка такое, что и самому человеку неведомо. Даже здесь, в коренном саамском краю, где через одного «чертознаи», признаётся и уважается её сила. Много лет назад местный нойда[1] надумал сжить со света соперницу, решил порчу на неё навести. Намазал свой сейд[2] жиром и кровью, поговорил с духом-помощником, посоветовался с Саймо-олмаком, покровителем чародеев… и решил отстать, не связываться. Шибко сильный нойда, однако, оказалась эта русская баба… И то! Скоро сто лет – а все зубы свои, взгляд живой, длинные волосы всё так же густы… только побелели, стали цвета прелой соломы. Верно сказали духи – лучше не связываться!

Между тем все расселись, и хозяин дома поднял чарку самогона, весело повел глазами из-под кустистых бровей.

– Дай вам Боже, дорогие мои, крепкого здоровья и долгих лет. А нам – чтобы встречаться почаще!

С чувством сказал, от самого сердца. За столом, чай, не чужие собрались, родня, да ещё любезный друг Данилов, старый саам, тоже Степан и тоже егерь, по-свойски заглянул на огонёк.

– Ну, бывайте здоровы!

Чокнулись, выпили, взялись за еду. На столе всего горой: и свежее, с пылу с жару, и томлёное, бочковое, из-под гнёта. Жареный хариус и малосольный ленок, тушеная бобрятина и лосиная печень, варёная икра и запашистый, домашней выпечки хлеб…Никакой тебе «скудости», от которой их древняя фамилия вроде бы происходила. Реформы, не реформы, социализм, капитализм – а чтобы егерь да без харчей? Не было никогда и не бывать такому вовеки!

Скудины были из тех русских людей, которые ни с мечом, ни с калачом шуток не шутят. Ели не торопясь, со вкусом и молча – какие могут быть разговоры, пока не утолён первый голод. Не скоро налили по второй. Потом выпили – в охотку, под лососиную тёшу, и – слово за слово – не спеша потекла размеренная застольная беседа. О видах на охоту, о погоде, о снежном человеке, который в прошлом месяце ломился в избу ко вдовой лопарке[3] , насилу отогнали выстрелами в воздух… Коварная штука брусничный самогон. Ни малейшего сивушного духа, лишь чуть отдаёт лесом и травами, а спичку поднеси – чистая аква вита, горит синим пламенем. А ещё развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Однако у Скудиных меру знали. Все чинно, пристойно. Лишь стук ложек (вилок здесь, как искони велось на Руси, не признавали) да степенный разговор по душам…

Чёрный кот – а какому ж ещё быть в доме колдуньи! – полёживал у печки, с интересом косился на людей, однако же к столу не лез, только жмурил жёлтый хитрющий глаз. Во-первых, хорошо воспитан. Во-вторых, лень. А в-третьих, уже нутро ничего не принимает, от пуза нажрался рыбьих потрохов…

– Давай, Машенька, еще подложу. – Хозяйка дома, привстав, с улыбкой потянулась к торчащему из чугунка половнику. – Соляночка нынче задалась! Степан Васильевич сам медведя добыл.

Невестка ей нравилась. Не кичливая, скромная, сразу видно – из хорошей семьи, даром что городская. Правду сказать, Дарья Дмитриевна и сама родилась в городе, который на Севере только и признаётся столицей, – в Ленинграде. Так бы, верно, и сохла всю жизнь в каменном нагромождении улиц… если бы в пятьдесят пятом, юной студенткой, не встретила в тайболе[4] младшего лесничего Стёпушку Скудина. Ох!.. Всё забыла – и практику, и свой институт. Не послушала ни родителей, ни друзей. Вышла замуж и осталась у чёрта на рогах – за Полярным кругом… И ничего, скоро уже полвека вместе, в семье совет да любовь, сына вырастили – не стыд! А сколько подруг, в столице оставшихся, счастья так и не нашли…