Мисс Бейкер, остановившаяся за дверью кабинета, чтобы немного прийти в себя, тоже была в смятении. Она больше не боялась; для страха просто не оставалось места: каждая клетка ее организма была переполнена гневом. Но гнев этот носил некий отвлеченный характер и каким-то образом отклонялся от той цели, куда был направлен. Между ней и доктором стояла стена непререкаемого авторитета. И стена эта была неприступна. Во всяком случае, он никогда не давал ей ни малейшей возможности ее преодолеть. Он бесцеремонно прорвал ее оборону, вызвав вспышку ярости и не дав ориентира для ответной пальбы.

"Ну что ж, подождем, -успокаивала она себя. — Подождем и посмотрим, что он будет делать дальше..."

Но ждать было невыносимо. Что-то надо было делать прямо сейчас.Сию минуту. Найти какой-то способ, кого-нибудь, чтобы...

— Йи-и-у! Ва-а-у-у-у!

Крик или, скорее, вопль доносился из кухни; за ним последовала целая череда диких восклицаний, визгов и завываний, перемежающихся грохотом кухонной утвари и звоном битой посуды.

Глаза мисс Бейкер засверкали. С высоко поднятой головой, прямая как палка, она прошествовала через столовую и, толкнув распашные двери, появилась на кухне.

Волна истерики, захлестнувшая повариху Жозефину, уже спала. Откатившись, она оставила ее поверженной на стул, дрожащей и задыхающейся, с головой, бессильно уроненной на руку, в то время как другая рука медленно поднимала и опускала сковородку на то, что осталось от тарелок.

Мисс Бейкер подошла и встала рядом.

— Что ждешь проишходит? — спросила она.

На какой-то момент тело поварихи застыло. Потом она медленно подняла глаза, все еще красные от смеха, и в них появился испуг.

— Я этого не потерплю, Жожефина! Не потерплю, яшно? Пора положить этому конец!

— Но ведь все и так кончилось, верно? — проворчала та с неожиданной смелостью. — Я-то ничего такого не делаю. Это вы тут шумите.

Мисс Бейкер застыла.

— Пошмотри на меня, Жожефина!

Жозефина неохотно подняла бегающие глаза, но вдруг ее взгляд стал пристальным. Она внимательно изучала овальное личико, большие и ясные серые глаза с шелковистыми ресницами — ну просто сама доброта и невинность. И на мгновение ее необъяснимый, инстинктивный страх перед этой сестрой сменился удивлением.

— Ну почему? — спросила она, забывшись настолько, что даже почесала в затылке. — Ну почему вы такая... такая злая?

Злая!

Но она такой не была! Никогда в жизни — что бы там ни говорили и что бы ни думали о ней сейчас.Это ложь, глупая, нелепая, намеренно оскорбительная; а правду следовало искать не здесь.

...Ей не было и трех лет, когда умер отец, и его образ никогда не соотносился в ее сознании с каким-то определенным человеком, мужчиной.Скорее с некоей защищенностью, убежищем, теплом и уютом, добрыми словами. Но мужчиной он для нее никогда не был.

Мужчиной был мистер Лими.

Через год после смерти дорогого папочки они с мамой переехали жить к мистеру Лими. Мама объяснила, что так надо, -она часто произносила это слово, своего рода «сезам, отворись», как убедительный и не подлежащий обсуждению довод. Но потом, нарушив свой прежний обычай, мама стала убеждать ее, что им сильно повезло, повторяя с несколько упрямой настойчивостью, что мистер Лими очень милый, просто замечательный человек, что бы там люди про него ни болтали...

На следующий день — они переехали уже на следующий день, потому что мама не говорила ей ничего до последнего момента, — она увидела мистера Лими. Разочарование было столь велико, что она чуть не разрыдалась.

Конечно, она сдержала слезы. Что толку плакать, если так было надо.Она стояла неподвижно, потрясенная и растерянная, пытаясь как-то соотнести слова «милый, замечательный человек» с этим... с мужчиной.

Он сидел в плохо освещенной библиотеке своего дома, повесив палки на ручки кресла, придвинутого к очагу, в котором еле теплился огонь. Сидел, весь согнувшись, похожий на большого паучка: разбухшее тело и одутловатое, белесое, как рыбье брюхо, лицо; тонкие, паучьи ножки втиснуты в ботинки чуть побольше ее собственных.

Мама протащила ее по комнате и чуть подтолкнула к мистеру Лими. Он протянул свою пухлую, пахнувшую гнилью лапу и ущипнул ее за руку.

Она невольно отпрянула и сказала:

— Не трошь меня!

— Не трошь? — Мистер Лими сделал вид, что она его позабавила. — Ты, наверное, мальчик. Так маленькие мальчики шепелявят.

— Нет... Да, шэр, — пробормотала она, отступив еще на шаг и пытаясь нащупать мамину руку.

— Так ты и вправдумальчик? Это плохо. Я думал, ты маленькая девочка. Я люблю маленьких девочек, да, ма... миссис Бейкер? Знаю в них толк, правда?

Мама пробормотала что-то нечленораздельное. Мистер Лими снова попытался ущипнуть девочку, но не дотянулся и стал опять ее дразнить.

— Маленький мальчик, — повторил он. — Так маленькие мальчики говорят. Это очень плохо. Да, сэр, и вправду очень плохо, что вы не девочка. Я люблю девочек, а девочки любят меня. Разве ты не хочешь быть девочкой?

Наконец мама сжалилась над ней и сказала:

— Боюсь, ребенок немного утомился. Скажи мистеру Лими «спокойной ночи», дорогая.

— Держу пари, она и спокойной ночи-то не сумеет пожелать как надо, — заметил он. — Ты ведь не сможешь попрощаться как хорошая маленькая девочка?

Мама уже тащила ее к двери, но она все же успела ответить. Надо было, чтобы он еще раз убедился. И уж точно не полюбил ее... как любил других маленьких девочек.

— Нет, шэр, — проговорила она. — Шпокойной ночи.

Потом она почти не видела мистера Лими. Дом был большой, и все хозяйство в нем вела одна мама, которая считалась экономкой; дочь помогала ей, и для нее всегда находилась какая-нибудь работа в той части дома, где его не было. Ел мистер Лими в библиотеке или в своей комнате. Они с мамой всегда ели одни. Спать мама укладывала ее рано, в отдельной комнате, сделав строгое внушение, что там надооставаться до утра. Мистер Лими из-за своих ног спал на первом этаже.

В общем, виделись они очень редко. Иногда ей даже удавалось убедить себя, что его не существует. Но только до тех пор, пока она не пошла в школу. Больше уже никогда. В школе шептались, хихикали и задавали бесцеремонные вопросы. (Спорим, он до тебя доберется. Уж моя-то мама все знает, и она говорит...)Учителя как-то особенно поглядывали на нее, подчас с откровенной неприязнью, но чаще с жалостью, что было еще хуже. Один раз во время перемены, поднимаясь по лестнице, она услышала, как на площадке говорят учителя. Говорят о маме и мистере Лими...

Через три месяца она узнала правду, горькую и неприглядную правду взрослого мира, так сильно отличающуюся от чудесных, сверкающих иллюзий детства. Три месяца она размышляла, готовилась и ждала случая, который бы позволил ей нарушить запрет и выйти из спальни ночью.

Такой случай подвернулся, подарив ей долгожданный предлог. Она прождала несколько ночей, пока не услышала тихие шаги на лестнице и скрип дверей в библиотеку. Она помедлила минут десять — почти четыреста биений сердца. Потом, почувствовав легкий жар — а он действительно был у нее уже несколько дней — и убедившись, что в стакане нет воды, спустилась по лестнице, зашла на кухню и налила себе воды из крана.

Ей и вправду хотелось пить. И поскольку она все-таки была больна, подниматься по длинной крутой лестнице ей было трудно; лучше сесть и передохнуть какое-то время... столько, сколько понадобится.

Она только вчера протирала окно библиотеки со своим обычным усердием. Сверкающее стекло, казалось, увеличивало жирное тело мистера Лими, сидевшего, по своему обыкновению, у едва горевшего камина. Прямоугольное окно обрамляло его наподобие картины, придавая определенную значительность и отсекая все остальное, как нечто несущественное.

Мамы не было видно. На минуту она опустила голову и зажмурила глаза. Когда же открыла их снова, мистер Лими поднимался с кресла, опираясь на свои палки. Он встал и теперь был виден только по пояс.