— У меня есть в городе знакомый художник Крылатов Михаил Александрович, — сказал он Андрею. — Отбери несколько рисунков, в воскресенье пойдем к нему в гости.

— А он свои картины покажет? — радостно встрепенулся Сурков, торопливо свертывая лист бумаги.

— Я думаю, покажет. Но всяком случае, попросим…

— Товарищ гвардии капитан, может быть, не стоит мои рисунки брать. Неудобно как-то… будто хвастаю… Первый раз придем…

— Нет, почему же, возьмем. Тебе полезно будет послушать замечания мастера.

Художник жил на окраине города, в небольшом деревянном домике, окруженном садом. Михаил Александрович обрадовался этому посещению и, видимо, потому, что был предупрежден, сразу повел гостей в свою мастерскую.

— Это самое свеженькое, — сказал он, — окинув взглядом ряд пейзажей, развешанных на стене. — Я после ранения лечился в Горячем Ключе написал. Вы там были? — спросил он у Андрея. И это обращение, как к равному, поразило Суркова. Он оробел, почувствовав на себе проницательный взгляд художника, похожего на постаревшего Мефистофеля.

— Не был…

— Ничего, — обжёг пытливыми черными глазами Михаил Александрович, — будете. Цветущую Фергану увидите, в Эрмитаже часами простоите, в Третьяковке днями пропадать будете — все замечайте, вбирайте в себя. Мы — художники — вместилище чувств, красок и образов…

«Мы, — это он и обо мне сказал, — благодарно подумал Андрей, — неужели и я?..»

Сурков чувствовал, что лицо его горит, а сердце овевает сладкий холодок, какой ощущаешь во рту после мяты.

В углу мастерской стоял прикрытый мольберт, на него Андрей то и дело поглядывал. Художник сразу заметил это, но медлил подвести мальчика к мольберту. Наконец, видно, и сам не выдержал.

— Над этим сейчас работаю, — сказал Крылатое, подводя гостей к полотну.

— Не то получается! — с ноткой отчаяния воскликнул он., И во взгляде, брошенном на полотно, можно было прочесть и неудовлетворенность собой и стыдливую любовь к своему детищу. Глаза его словно говорили;

«Нет, нет, я должен сделать это лучше, правдивей». И сами же отвечали: «Но у меня не получается». И восхищались: «А замысел, замысел! Ведь чудесный замысел?» И решали: «Я найду нужные краски и линии!».

Всю эту сложность чувств понял Боканов, мальчик же впился глазами в картину.

Перед ним была родная станица. Знакомая улица… речка вдали… Тополи, обрызганные лучами заходящего солнца… Хаты веселые и чистые, словно умытые недавно прошедшим дождем.

На завалинке сидит старый, седобородый казак, с георгиевскими крестами, и внимательно слушает порывистого чубатого паренька с орденами Славы на груди. И, видно, старику хочется ввернуть что-то свое, но он решил, что это менее важно, и поощрительно повернул голову в сторону молодого рассказчика, а тот, увлекшись, изогнулся, как для прыжка… Вокруг простые, обветренные лица станичников. Маленькая босоногая девочка выглядывает из-за юбки матери, с восхищением смотрит на чубатого казачка.

— Понимаете, тема близка, — словно оправдываясь, говорит художник, — идея найдена, а вот колорит еще не передан. Видимо, нужно оставить, отойти немного и потом снова взяться. Да что это я своим увлекся? — спохватился он. — Вы, юноша, кажется, принесли кое-что… Работаете пером и акварелью? Маслом еще не пробовали?

… Возвращались от художника вечером. Мальчик был взволнован, и капитан, понимая его состояние, молчал.

— Знаете, что он мне в коридоре сказал, когда мы прощались? — поднял Андрей счастливое лицо. — «В любое время, говорит, юноша, приходите ко мне, я буду рад вам».

Они подошли к воротам училища… Откуда-то издали, наверно, из актового зала, доносились звуки духового оркестра. Андрей, попросив у Боканова разрешение, задумчиво пошел к парку — хотелось побыть одному.

Сергей Павлович поглядел ему вслед. «Надо чаще отпускать его к Михаилу Александровичу, — решил он. — Где бы раздобыть масляные краски?».

Занятый этими мыслями, Сергей Павлович не заметил, как очутился в своем классе, но здесь было пусто: все, наверно, танцевали в актовом зале. Только в дальнем углу класса, уткнувшись в книгу, сидел Ковалев. «Сделал вид, что не заметил меня, или действительно не видел?» — с невольной неприязнью подумал офицер о Володе, но не стал затрагивать его.

Старшему отделения капитана Беседы — воспитаннику Кирилле Голикову — отец, полковник, прислал необыкновенные часы. Они показывали не только час, но и год, месяц, день, светились в темноте, не боялись воды, а циферблат был покрыт небьющимся стеклом. К подарку полковник приложил письмо воспитателю с просьбой разрешить сыну носить часы. «…У нас давно уговор: если он станет отличником учебы и дисциплины, получит в подарок часы».

И Беседа, вопреки общему правилу, разрешил Кирюше носить часы. Только взял с него обещание: во время уроков не отвечать даже знаками на вопросы товарищей — «сколько минут осталось до сигнала?».

Часы были гордостью Голикова. К нему приходили смотреть их даже из первой роты, предлагали за них коньки «Нурмис», альбом открыток, самопишущую ручку и книгу «Гулливер». Но разве отцовский подарок меняют, да еще такой!

Обещание не смотреть на часы во время урока Голиков почти никогда не нарушал, но так приятно было, слушая учителя, провести рукой под партой по часам, удостовериться, что здесь они, или прислушаться к их четкому тиканью, — поставить локоть на парту и подпереть голову рукой.

Голиков всегда охотно делился с товарищами всем, что у него было, но на просьбы дать хоть немного поносить часы дипломатично отвечал:

— Капитан не разрешает.

Даже ложась спать, Кирюша не всегда снимал их с руки, сквозь сон слушая чудесное «тик-так».

… В ту ночь, когда произошла беда, капитан Беседа дежурил по роте.

Не легкое, ох не легкое это дело! Поднять утром сто человек, когда один, закрыв голову подушкой, старается зарыться в нее как можно глубже, а другой сонно натягивает на голову одеяло. Умыть сто человек, — иной для вида только слегка смочит голову водой, чтобы блестели волосы и бежит — умылся! Накормить их всех, уложить во-время спать. Отбой, а Максим прикрепил усы из мочалы, сидит на кровати, скрестив ноги, бьет дурашливо поклоны. Авилкин залез под одеяло к соседу, и его никак не разыщешь и не поймешь, почему одна койка пуста. Это ведь не один, не два — сто! За каждым уследи, о каждом позаботься. Ночью спит на спине — надо подойти, перевернуть осторожно на бок…

В прошлом году, когда пришли они совсем маленькими и беспомощными, особенно трудно было.

Самсонов долго не умел сам развязывать шнурки на ботинках. Отправились как-то в баню строем; совсем «пристал» Самсонов, посреди улицы разревелся. Пришлось взять его на руки, донести до бани. А возвратились оттуда, бросились все к бачку с холодной водой. Недогляди — половина сляжет. Значит, нужно воду глотками раздавать.

… Беседа прилег было на койку в дежурке, но взглянул на часы и встал: начало четвертого — не стоило ломать себя предутренним сном.

Он сел за стол майора Тутукина, выдвинул боковой ящик, достал «семейный» фотоальбом роты. Вот Павлик в матросочке, сидит на коленях у мамы. Вот двухлетний Самсонов — такой же белесый, как и сейчас. Военный со шпалой на петлицах — погибший отец Гурыбы. Отдельной группой, в форме суворовцев, — Илюша, Дадико, Кирилл и старшина роты. Ребята сидят степенно, положив руки на колени. Так снимались раньше солдаты, приезжавшие на побывку домой, — выпятив грудь и сосредоточенно глядя перед собой.

Опять — мамы и сестры, «досуворовские» друзья из детского сада, отцы — в пилотках, красноармейских шинелях с орденами и нашивками ранений. Прислал недавно сыну с фронта свою фотографию полковник Голиков, а рядом его же прежняя карточка, только с лейтенантскими кубиками. Портреты вот этих нужно бы обвести траурной рамкой. Многих…

Беседа спрятал альбом. Стал набивать трубку. Краем глаза посмотрел на окно. Мороз затянул стекла затейливым узором с мохнатой оторочкой.