Холодный ветер дул ему прямо в лицо. Злая зима стояла в Андалузии. Голая равнина была мертва, деревья обнажены и унылы.

Они смеялись над ним! Сервантес теснее закутался в плащ. Он был им смешон, старый лепантский солдат! Его рассказы о подвигах в плену они принимали за басни.

Да, злая зима стояла в Андалузии и пригибала к земле голые заросли виноградных лоз. Летом они гнулись от прозрачных зелёно-золотых гроздьев, а теперь голы и сухи.

Седьмой уже год он ездит, скитаясь из села в село… Как много он видел за эти семь лет! Голый камень крестьянских домов, дворы, устланные соломой, нищие крестьяне, пастухи, тощие мулы, гостиницы, постоялые дворы, богачи, монахи… Как трудно собирать с крестьян деньги, спорить с чиновниками, отстаивать бедняков! Как трудно давать отчёт, подбирать бумаги! Король так жаден и нетерпелив, и королевские казначеи не любят ждать.

Сервантес ещё ниже согнулся на своём муле, под резким ветром. Этот год всё же лучше других: за первую половину всю нужную сумму удалось собрать в срок. Знакомый купец, Ферейре де Лима, взялся свезти деньги в Мадрид. Только бы Ферейре внёс их вовремя в казну!

Голубые и белые дома Севильи уже виднелись вдали. Сервантес проехал Трианой, грязным цыганским предместьем, въехал на крутой мостик. Девочка-цыганка стояла на мосту. В воде Мигель видел отражение своё и мула; ноги у мула вытягивались; искажённые речной зыбью, они казались непомерно длинными, шея изогнулась; мул походил в отражении на сказочного коня из рыцарской повести. И сам Мигель казался непомерно длинным, как рыцарь в вооружении, и кожаная сума сборщика походила на щит. Рыцарь печального образа отразился в воде. Цыганка смотрела на них. Она улыбалась. Даже эта девочка смеётся над ним! Мигель дёрнул за поводья. Мул съехал с моста и затрусил по белой севильской улице.

Когда Сервантес вошёл к себе в дом, было уже почти темно. Дверь была не прикрыта. В слабом свете Мигель увидел, что кантарела, углубление в очаге, куда Каталина ставила свой кувшин с водой, пуста, а кувшин валяется на краю очага.

Сервантес прошёл в комнату. Разбросанные рукописи, сдвинутая мебель. Убогая кровать на колёсах резко отодвинута от стены, и даже половицы кое-где приподняты в беспорядочной суматохе обыска.

Из крайней комнаты вышла бледная Каталина.

Случилось самое худшее, чего он мог бояться.

Купец Ферейре де Лима неожиданно обанкротился, не внёс в казну посланных с ним денег, и всю сумму — семь с половиной тысяч реалов — теперь требовали с Сервантеса. Предстоял судебный процесс, допросы, вызовы к коррехидору, в ауденцию — вся бесконечная волокита испанского суда.

Родина нашла убежище для Сервантеса, такое же верное, как подземелье паши в Алжире.

В маленьком городке Ламанчи, в Аргамасилье, в крайней камере белой одноэтажной городской тюрьмы, за решётчатым окном надолго поселился бедный, никому не известный узник.

Жители Аргамасильи ничего не слыхали о нём. Они не знали, что этот узник сделает известным всему свету имя их ничем не примечательной страны Ламанчи.

Узник не просил у тюремщика ни чёток для молитвы, ни табаку. Он не вступал в разговоры, не беспокоил попытками бегства.

Узник просил только бумаги и перьев. С утра до вечера он сидел и писал.

— Кто сидит у тебя в крайней камере, Басилио? — иногда спрашивали у тюремщика.

— Мигель Сервантес, отставной солдат. В молодости, говорят, был поэтом. Всё сидит и пишет, должно быть, стихи.

Сервантес писал не стихи. Время для стихов прошло. Сервантес писал о полоумном идальго, который ошибся веком.

Бедный идальго начитался книг, историй, редкостных и необыкновенных, полных неожиданностей и удивительных приключений. Он поверил в заколдованные замки и в чудовищ, в честь паладина и в верность оруженосца. Он назвался рыцарем и в Испанию короля Филиппа выехал биться за право и справедливость.

Удивительные вещи происходили с рыцарем.

Он сшибал головы волшебникам в заколдованном замке, а хозяин постоялого двора требовал с него денег за пролитое вино и продырявленные бурдюки.

Он освобождал каторжников, идущих на галеры, а каторжники благодарили его пинками и проклятиями.

Он скитался, как Амадис, в скалистой пустыне и сочинял стихи во славу своей дамы, Дульцинеи Тобосской, а Дульцинея рвала на клочки его витиеватые, возвышенные письма.

Рыцарь кидался в самые отчаянные битвы, пускался без страха в самые невероятные приключения и в ожидании славы и человеческого признания ночевал, избитый и голодный, весь в синяках, на чердаке, на лошадиной попоне.

Его избивали купцы и странствующие комедианты, ему продавливали рёбра и выбивали зубы, но странствующий рыцарь ни за что не хотел расстаться со своим рыцарством и с правом на приключения.

Избитый и окровавленный, в пыли, без коренных зубов, потеряв Россинанта, он лежал на земле и беседовал с верным оруженосцем.

Голос рыцаря печального образа звучал в темнице Сервантеса:

— И ещё скажу тебе, Санчо, душа моя болит оттого, что я избрал себе профессию странствующего рыцаря в столь отвратительный век, как тот, в котором мы живём.

— Вы правы, ваша милость, но, клянусь честью бедного человека, мне сейчас больше нужны припарки, чем разговоры…

И Санчо вздыхал, потому что оруженосцы странствующих рыцарей подвержены «великому голоду и злоключениям и ещё многим другим вещам, которые лучше чувствуются, чем говорятся».

Они ехали дальше. Рыцаря подвешивали на уздечке к слуховому окну, а его оруженосца подбрасывали на одеяле и тузили кулаками, и бедный Санчо Панса всё никак не мог добраться до острова, губернатором которого рыцарь обещал его сделать.

— Неужели ты не знаешь, друг Санчо, что жизнь странствующего рыцаря подвержена тысяче опасностей и невзгод?

— Пускай мёртвый ложится в могилу, ваша милость, а живой берётся за хлеб.

Сервантес вскакивал, шагал от стены к стене, снова садился и писал, писал.

Сервантес больше не был одинок. Он отвечал. Он не соглашался.

Осенью 1604 года в испанский город Вальядолид въехал недавно выпущенный из тюрьмы бедно одетый путник, в потёртом камзоле с неодинаковыми пуговицами, в рваных зелёных чулках, зашитых чёрными нитками. Он вёз с собой толстую рукопись в полотняном мешке.

Путник был стар. Седина выбелила его волосы, глубокие морщины залегли вокруг глаз. Он перенёс изгнание, плен, изнурительные походы, нищету. Ему было пятьдесят семь лет. Необыкновенные приключения его жизни близились к концу. Но на смену им шли другие.

Сервантес вёз с собой повесть о герое, «худом, иссохшем, причудливом и полном разнообразных мыслей, никогда и никому ещё не приходивших в голову». Он вёз с собой «Дон-Кихота».