— Едем со мной, Фёдор Иванович, — сказал князь, отдав необходимые распоряжения. — Меня на том берегу ждут.
За время, прошедшее с их встречи, Львов привязался к Толстому. Своих детей у генерала не было, и молодой офицер вызывал у него отеческие чувства. По пути к Исаакиевскому мосту, что связывал Васильевский остров с Адмиралтейской стороной, князь увещевал пригорюнившегося спутника:
— Не грусти! Всё ещё будет на твоём веку. И в моря сходишь, и в небо поднимешься.
— Когда бы государыня Екатерина полёты не запретила, сейчас не французы, а мы сами летали бы, — в сердцах отвечал граф. — И не за две тысячи, а рублей за двадцать!
Князь усмехнулся.
— Ты, Фёдор Иванович, по молодости лет всего на полшага вперёд смотришь. Запрет не просто так издан был. Полетит шар — хорошо. А ну как упадёт, тогда что? И ладно, если в нём жаровня стоит, хотя тоже беда. У Гарнерена-то в шаре газу горючего сколько!
Львов понимал государыню. Петербург был из камня строен, однако деревянных домов по городу тоже хватало, а горели каждый год что те, что эти. Аэростат же летит, куда ветер несёт, и как угадаешь, куда свалится? Случись от него пожар — и деревня может выгореть, и целое имение, и леса, и завод, и корабль какой невезучий… Кому нужна такая напасть? Вот и подписала Екатерина именной указ: «В предупреждение пожарных случаев и иных несчастных приключений, произойти могущих от новоизобретённых воздушных шаров, наполненных горючим воздухом или жаровнями со всякими горячими составами, повелеваем учинить запрещение, чтобы от 1 марта до 1 декабря никто не дерзал пускать на воздух таковых шаров под страхом заплаты пени по 20 рублей».
— По-твоему, двадцать рублей — не самые великие деньги, — говорил Толстому князь, — но что-то не припомню я, чтобы за все годы хоть кто-то указ нарушил. И жизнью своей рисковать желающих немного, и сверх пени на постройку шара тратиться — тоже. А шар-то в копеечку влетает, я тебе доложу!
— Всё равно, — упорствовал Фёдор Иванович, — нам свои аэронавты надобны. Я раз на колокольню в деревне родительской забрался, оттуда вид — на много вёрст кругом. А с шара, когда он под облаками летит и погода хорошая, сколько всего увидеть можно?!
Граф ёрзал на подушках кареты и расписывал Львову свои соображения о военных достоинствах такого предприятия. За войсками вражескими с неба наблюдать — одно удовольствие: снизу пуля тебя не достанет, а неприятель — как на ладони. Знай поглядывай да на ус мотай. Укрепления противника — тоже открытая книга…
Сергей Лаврентьевич был доволен.
— Всё верно говоришь, — похвалил он. — Потому и Гарнерен, хоть и коммерсант прожжённый, а к тому ещё технический инспектор французской армии. Наполеон-то у них на дело по-военному смотрит. И с государем нашим Павлом у Наполеона хороший альянс получался. Не давало это британцам покою, оттого и убили они Павла Петровича.
Фёдор Иванович удивлённо посмотрел на князя. Конечно, всякое говорили про смерть императора двумя годами раньше. В то, что Павел скончался апоплексическим ударом, верили немногие. Но чтобы вот так, в постороннем разговоре, назвать виновных?! А князь продолжал:
— Я больше тебе скажу, братец мой. Англичане так и не успокоились, и никогда не успокоятся. Им любая дружба русских с французами — хуже горькой редьки. Потому и Гарнерена здесь видеть не хотят. Потому и разбойничков подослали — нас проучить, чтобы неповадно было, чтобы убирались французы подобру-поздорову… Эх!
Князь безнадежно махнул рукой и замолчал, глядя в окно кареты, которая съехала с Васильевского острова, пересчитала колёсами доски плашкоутов наплавного Исаакиевского моста…
…оказалась на Адмиралтейской стороне, прокатилась мимо скалы, увенчанной бронзовым Петром Первым на вздыбленном коне; мимо нового собора Исаакия Далматского, освящённого всего год назад, — и держала путь по Невскому проспекту в сторону Литейной части: князь намеревался доставить Толстого в Преображенские казармы.
— Воля ваша, Сергей Лаврентьевич, — нарушил молчание Толстой, — только вы уж или скажите толком, какая во всём этом связь, или давайте о другом о чём-нибудь. Была у Павла Петровича с британцами распря, это ни для кого не секрет. Он и санкции тяжкие на их компании наложил. Только государь Александр Павлович те санкции снял и дипломацию с Лондоном восстановил, разве не так? По всей Английской набережной опять с вечера до утра на балах гуляют…
— Ночи белые, вот и гуляют, — брюзгливо отозвался Львов. — А коли есть у тебя желание послушать старика, изволь. Я на свете дольше твоего живу и вижу подальше, хотя глазами слабый стал.
Англия с Францией — древние враги, говорил князь. Чем лучше дела у французов, тем больше англичан это беспокоит. А когда на стороне врага появляется такой могучий союзник, как Россия, впору и вовсе запаниковать.
— Ты мне давеча про книжку свою любимую рассказывал, — Львов ткнул пальцем в собеседника, — о Робинзоне Крузо. А кто её написал, не напомнишь?
— Даниэль Дефо. Только это же сто лет назад было! И какое отношение?..
— Господин Дефо не только литератор, — перебил князь, — и в жизни своей долгой не только книжки писал. Он создал британскую секретную службу, сиречь разведку. А коллеги этого Дефо уже сто лет в России днюют и ночуют.
Львов поведал молодому приятелю про лорда Уитворта, британского посла в Петербурге, которого весьма заботило быстрое сближение императора Павла с Наполеоном. А когда русские заключили с французами военный договор и нацелились сообща на юг отправляться, — в Лондоне решили, что это угрожает британским колониям в Индии. Лорду Уитворту было велено средствами дипломатического ведомства устранить Павла Петровича.
— Но они же всегда норовят чужими руками жар загребать, а сами в сторонке стоят, — горячился старый князь. — Чтобы с государем расправиться, тоже недовольных подыскали в свите…
Он стал загибать пальцы, перечисляя главных заговорщиков: петербургский генерал-губернатор граф Пален — раз, вице-канцлер граф Панин — два, генерал Беннигсен из германцев — три, да граф Платон Зубов, бывший фаворит императрицы Екатерины.
— Тебя сейчас две тысячи рублей напугали, — говорил Львов, — а британцы расщедрились на два миллиона. Каково, а?! Уитворт платил заговорщикам через любовницу свою, Ольгу Жеребцову. Не слыхал? Она Платону Зубову сестра. До сих пор в Лондоне прячется. И этот заодно с ними…
Сергей Лаврентьевич кивнул направо. Карета ехала по Литейному проспекту — за окном проплывал особняк на углу с Пантелеймоновской улицей. Толстой изумился:
— Резанов?! Господь с вами. Он же обер-прокурор Сената. Ему государь вверяет важнейшие дела. Николай Петрович экспедицию Крузенштерна готовил…
— Готовил, верно, — согласился князь. — Только Резанов не один год у графа Зубова служил и возвысился благодаря ему. Кабы не Зубов, нипочём бы Резанову не жениться на дочке Шелихова. Кабы не Зубов, твой Николай Петрович не миллионами сейчас ворочал бы и не Американской Компанией правил, а сидел бы на жалованье сенатском да воровал с государственных подрядов, как другие. Вот тебе и Резанов.
Карета повернула с Литейного направо и покатила в сторону казарм Преображенского полка мимо кирхи Анны Лютеранской, давшей название Кирочной улице.
— Или ты думаешь, англичане сами разбойничков нанимали, с которыми ты воевал? — не унимался Львов. — Не-ет, им белы руки марать не пристало! Да и зачем, когда есть Резанов и прочие? Коготок увязнет — птичке пропасть. Крепко держат они обер-прокурора нашего и уж никогда не выпустят, будь благонадёжен. А Николай Петрович твой меня на дух не переносит, потому как я против британцев стоял и стоять буду, и дела его чёрные мне известны…
Толстой помолчал, пытаясь уложить в голове слова князя, и вымолвил:
— Если только вам они известны, почему другим правды не расскажете? А если другие тоже знают… Нет, быть того не может!
— Кому надо, те знают, — ответил печально Львов. — Да ведь все друг с дружкой связаны. Тот этому родня, тот с этим служили вместе, тот за этого слово замолвил, тот этому денег должен… За одну ниточку потяни — такой клубок размотается, что, пожалуй, лучше и вовсе не трогать: всё одно мир не переделаешь. Так-то, Фёдор Иванович.
