Пашенька по-прежнему смотрела без всякого выражения и говорила ровным голосом. Фёдор Иванович переступил с ноги на ногу. До чего же была его цыганка хороша — и до чего похожа на свой образ, который он провёз кругом света, которым любовался бесконечные дни в каюте и бредил у алеутов.

— Три года, — молвил граф. — Три года ты жила… жила вот здесь? При таком-то богатстве?!

— Лад в сердце дороже денег. А чужого мне не надо, — повторила она.

— Дуня! — послышался от дома старушечий голос. — Дуняша!

Пашенька чуть нахмурилась и сказала:

— Идти мне надобно. Зовут уже.

— Дуняша? — удивился граф. — Почему вдруг Дуняша?

— Видишь, барорай, — печальная улыбка тронула припухлые губы цыганки, — ты даже имени моего никогда не спрашивал. Я Пашенькой в таборе была, пока для господ плясала. И у тебя в любовницах. Авдотья меня зовут. Авдотья Тугаева. Добрые люди Дуняшей кличут… Прощай, Фёдор Иванович.

— Дуня! — Старушечий голос дребезжал за спиною графа. — Да что ж за наказание такое?! Не догнать мне её!

Фёдор Иванович обернулся. От дома ковыляла, опираясь на клюку, сгорбленная сухонькая старушка, а перед ней быстро топала по земле босыми ножками весёлая смуглая девочка в короткой рубашонке, с густыми смоляными кудрями, рассыпанными по плечам.

Цыганка бросилась к девочке и подхватила её на руки, приговаривая:

— Кто тут у нас от бабушки бегает? Ту мири камлы…

— Это… твоя? — сглотнув, спросил граф.

— Моя! — Ответ прозвучал с вызовом.

Фёдор Иванович снова сглотнул — в горле мигом пересохло — и прошептал:

— Наша?

Чувство было такое, словно его снова тюкнуло по затылку осколком ядра, как тогда, у колюжской крепости. Пашенька залилась румянцем, обожгла графа вспыхнувшим взглядом и молча пошла к дому, прижимая девочку к груди…

…а когда ей оставалась всего пара шагов до двери, голос вернулся к Фёдору Ивановичу, и он с восторгом крикнул вослед:

— Венчаться! Нынче же венчаться!

Фёдор Иванович Толстой не сдержал обещания, данного Фёдору Петровичу Толстому, и не оставил записок о своих приключениях.

К услугам любопытных современников графа были его изустные байки. Для прочих сохранились пересказы досужих сплетников, противоречивые воспоминания участников кругосветного путешествия — и слухи, слухи, бессчётные слухи, которыми во все времена кормится светское общество.

Приключения графа Толстого давно превратились в легенду. На исходе второго десятилетия двадцать первого века невозможно утверждать наверняка — где правда и где выдумка в рассказе про начало девятнадцатого. Почитай, больше двухсот лет прошло! А нынче договориться не могут даже про то, что случилось пятнадцать или тридцать лет назад и чему есть живые свидетели…

…но любителям правды никто не мешает проследить за теми, кого доводилось по молодости встречать Фёдору Ивановичу, и поинтересоваться местами, где он побывал за время кругосветного путешествия.

Финляндия — первая страна, воды которой приняли корабли Крузенштерна и Лисянского по выходе из Петербурга. Находилась она тогда под властью шведской короны. А спустя шесть лет, во время войны со шведами, гвардейскому офицеру Толстому весьма пригодилась алеутская наука. В морозную зиму 1809 года граф прошёл разведкой по льду Ботнического залива и проложил путь для трёхтысячного корпуса Барклая де Толли — к изумлению шведов, которые знали, что при замёрзшем море десант невозможен, но вдруг увидели русскую армию под стенами Стокгольма. Так благодаря Фёдору Ивановичу и его охотничьим навыкам Великое княжество Финляндское больше чем на сто лет стало частью Российской империи, а столица Финляндии переехала и с тех пор находится в Хельсинки, который прежде был маленьким провинциальным Гельсингфорсом.

Куда меньше повезло столице Дании. Через четыре года после гостеприимной встречи русской кругосветной экспедиции в Копенгаген прибыли британские войска. Ими командовал сэр Уильям Шоу Кэткарт, десятый лорд Кэткарт — бывший посол в России. Датчане отказались выдать ему свой флот, который поразил Фёдора Ивановича и русских моряков удивительным порядком. Разгневанный Кэткарт велел своей эскадре начать обстрел города, и в три сентябрьских ночи 1807 года тихий уютный Копенгаген был стёрт с лица земли четырнадцатью тысячами залпов английских кораблей. Ядра разрушили каждый третий дом, а остальные сгорели в огне пожара, вызванного военной новинкой — зажигательными ракетами Конгрива. Позже город пришлось отстроить заново.

В ту войну Юрий Фёдорович Лисянский командовал несколькими кораблями и противостоял англичанам на море. Свои записки «Путешествие вокруг света» он смог опубликовать только в 1812 году, когда сделался слаб глазами и вышел в отставку капитаном первого ранга. В России книга, изданная за собственный счет тиражом всего двести экземпляров, интереса не вызвала. Зато авторский перевод на английский язык с восторгом встретили читатели в Лондоне. Именем Лисянского названы залив, пролив, мыс, река, бухта, подводная гора, два полуострова и остров Гавайского архипелага.

Баронет Джон Борлэз Уоррен, бывший послом в Петербурге до графа Кэткарта, с дипломатической службы вернулся на военную, громил наполеоновский флот и сражался против Соединённых Штатов, где координировал все военные действия. Он дослужился до адмиральского чина, а в 1815 году снова прибыл в Петербург полномочным послом Британии.

Хитроумный лейтенант Кохун Грант со временем превратился в легенду британской разведки. В армии герцога Веллингтона, разгромившего Наполеона при Ватерлоо, Грант был уже подполковником. Для борьбы с французами он создал исключительно эффективную агентурную сеть в Испании и Португалии, а переписку вражеских офицеров читал, как собственные письма.

Протеже Резанова, бывший драгун Василий Семёнович Огонь-Догановский, процветал ещё долгие годы. Больше четверти века с ведома полиции обаятельный помещик держал подпольный игорный дом, оставаясь виртуозным шулером-бульдогом в окружении натасканных шавок. Так же, как и Фёдор Иванович Толстой, в его зубы не раз попадал Александр Сергеевич Пушкин, которому случалось проигрывать Поляку до двадцати пяти тысяч рублей.

Фехтмейстер Севербек — единственный, кто мог сравниться с графом Толстым в сабельном бою, — вошёл в историю как Иван Ефимович Сивербрик, воспитанник Михаила Илларионовича Кутузова и первый русский профессор фехтования.

Князь Сергей Лаврентьевич Львов всё же поднялся в петербургское небо с Гарнереном — и стал первым из русских воздухоплавателей, если не считать полёта Фёдора Ивановича на угнанном шаре. Князь продолжал увлекаться аэроманией. Когда в 1812 году Англия сумела-таки стравить Россию с Францией, старый генерал выстроил в Москве шар особой конструкции для бомбардировки французов с воздуха. К счастью для Наполеона, по всегдашнему российскому разгильдяйству небесное судно так и не было использовано в бою. Но шар наподобие гарнереновского, привезённого князем Львовым в Петербург и спасённого графом Толстым, в XXI веке работает аэролифтом на Пироговской набережной Невы перед отелем «Санкт-Петербург». В хорошую погоду любой желающий может подняться в небо и посмотреть с высоты птичьего полёта на Петропавловскую крепость и Адмиралтейство, на Зимний дворец и Биржу, на Исаакиевский и Смольный соборы, на самый высокий небоскрёб Европы «Лахта-центр» и пирог Васильевского острова. Правда, путешествие на аэролифте по-прежнему дорого, как и во времена графа Толстого с князем Львовым.

Барон Егор фон Дризен выжил после дуэли с Фёдором Ивановичем. Он стал командиром Преображенского полка, геройски защищал Россию от Наполеона в 1812 году и умер от ран, полученных в Бородинском сражении.

«Воспоминания господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетёров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в правление Людовика Великого» — эта книга, написанная Куртилем де Сандра, производила сильное впечатление не только на молодого графа Толстого. Через четыре десятка лет ею заинтересовался француз Огюст Маке, лицейский преподаватель истории. Маке решил использовать «Воспоминания» для романа в историческом духе, и на свет появились «Три мушкетёра», написанные в соавторстве. Правда, широко известен лишь один автор книги — Александр Дюма, оборотистый сын командующего наполеоновской кавалерией. Его и считают родоначальником жанра историко-приключенческого романа, в котором по мере сил написан роман «American’ец».