Я отвлеклась, но, видимо, сознание работало в своем фоновом режиме, видимо, оно умело решать несколько задач одновременно, оставляя меня с самым в конечном итоге главным — с результатом. И, поэтому, когда я подъехала к дому, я уже знала, что мне делать и примерно что и как говорить.

Я не хотела скандала. Первый эмоциональный прорыв прошел, и слава Богу, я не желала его повторения. Единственное, что я хотела, это чтобы он понял, как больно он мне сделал, как много он зачеркнул. И потом, самое главное, я должна была узнать, не оставляя на потом, узнать наверняка, последний не до конца понятный вопрос: нашел ли он решение до того, как нашла его я.

— Марк, — сказала я сразу, как только вошла. Я не хотела растягивать — зачем? Все понятно, и все решения приняты. — Я все знаю, мне все сегодня рассказали.

Он сразу понял, о чем я говорю, я заметила по его глазам, но все же спросил:

— Что ты знаешь?

— И про то, что ты продавал свои идеи, и про то, почему ты познакомился со мной и затеял все это... Я развела руками, действительно не зная, как назвать — ведь речь шла о моей жизни, о нашей жизни.

Казалось, он не удивился, мне далее показалось, что он был подготовлен. Наверное, Рон успел уже ему позвонить.

— Я думал, что про деньги ты давно знаешь. Странно, что тебе так долго не докладывали.

— Пытались, но я не слушала, а сегодня решилась.

— Зильбер, что ли? — спросил проницательный Марк.

— Какая разница, — ответила я.

— Действительно, никакой, — согласился он. — Ну, и что ты решила? — спросил он.

Я молчала, вглядываясь в него. Конечно, он понимал, что мне больно. Понимал ли он, что мне противно? Не знаю.

— Во-первых, я хочу тебе сказать, Марк, что это подло, то, что ты сделал.

Он не возражал, он вообще ничего не говорил, только смотрел на меня своими стальными глазами, голубизна так никогда больше и не вернулась к ним.

— Ты сам понимаешь, что это подло!

Я вдруг снова стала заводиться. Одно дело решить не нервничать, другое дело — не нервничать. Мне не хотелось, чтобы он вот так отмолчался, больше всего я боялась безразличия. Пусть хотя бы не соглашается, возражает, но не стоит так безучастно, будто ему все равно, будто его ничего не касается.

— Это как посмотреть на дело, — наконец сказал он, но голос его ровным счетом ничего не выражал. — Хотя я понимаю, о чем ты говоришь.

— Марк, — сказала я, чувствуя облегчение, оттого что он хоть что-то ответил, — ты использовал меня, чтобы доказать какую-то дурацкую свою теорию. Ведь на самом деле дурацкую, Марк. Ты принес в жертву нашу любовь, — я запнулась, — мою любовь, Марк. И столько лет жизни, и моей, и своей. И наше будущее. Ты сломал наше будущее, Марк.

Я говорила короткими отрывочными фразами — они были весомее и тяжелее — и вставляла его имя почти в каждую из них, и это, мне казалось, еще больше наливало их тяжестью.

— Я не могу поверить, что ради пустого эксперимента ты мог всем пожертвовать. Это ведь глупо. Ты ведь не дурак, Марк. Ты ведь не мог всем пожертвовать ради пустого лабораторного опыта.

Мне становилось все труднее и труднее сдерживать себя, меня душили и злоба, и обида, и страх за будущее без него, и животная боязнь потери его, но главное— мое жалкое бессилие.

— Конечно, нет, — голос звучал глухо, скорее даже угрюмо.

— А зачем же тогда? — почти закричала я. Он пожал плечами.

— Ну да, я знаю, — мне казалось, мой голос начал срываться, я старалась его удержать, но у меня, видимо, не получалось, — ты хотел сделать что-то большое в науке, что еще никогда не делал. Но ведь это тоже идиотизм, зачем тебе нужна была я? Я была почти ребенок тогда, ты мог все сделать сам значительно быстрее, за год, два, а не за семь, в любом случае ты не знал тогда, что я смогу тебе помочь! —У меня перестали получаться короткие предложения.

— Ты права, — сказал он, — Конечно, я мог сам. — Он мгновенно спохватился: — Хотя не знаю, как далеко бы продвинулся один, без тебя.

— Тогда зачем же, Марк? — я в бессилии опустилась на стул.

— Неужели ты не понимаешь? — казалось, он действительно, удивлен.

Что же еще? — мелькнуло у меня в голове. Что он еще мог хотеть от меня?

— Я думал, ты поймешь, — сказал он, и мне почти стало стыдно, что я не могу раскусить его еще одну подлую хитрость.

Я усмехнулась.

— Извини, — сказала я, не пряча иронии, — не доросла еще до твоих шуточек. Но потерпи, ты меня еще подучишь немного...

Я слышала, что срываюсь на пошлую ругань, но не могла остановиться.

И вдруг одна стремительная догадка, старое, давно растворившееся воспоминание, древняя, за ненужностью почти разложившаяся мысль мелькнула и исчезла и думала, что осталась незамеченной. Но я тут нее вцепилась в нее и вернула, и она стала мгновенной той третьей, самой важной причиной. Я вспомнила, что я когда-то уже подозревала его, впрочем, только смутно, еще не понимая, в чем, — тогда, много лет назад, когда он сказал, что только родители могут заново вместе с ребенком прожить и детство, и юность, и таким образом как бы омолодиться сами.

— Я знаю, — сказала я, — ты хотел прожить мою жизнь, снова с двадцати лет, лучшие годы, прожить заново еще раз, снова получить то, что недостижимо другим. Поэтому ты и искал меня, поэтому и выбрал. Ты своровал у меня мою молодость, Марк.

На меня опять от обиды и бессилия наплывала дрожащая муть. Я увидела себя тогда, семь лет назад, смотрящей на него и вопросительно, и с обожанием, и с надеждой, а он, я представила, в этот момент думал: подхожу, не подхожу? А ведь правда, он отобрал у меня молодость, а вместе с ней легкость жизни, беззаботность и присвоил ее себе.

Я посмотрела в его лицо, пытаясь разыскать что-то новое, что раньше, наверное, упускала, и мой долгий, внимательный взгляд подтвердил догадку. Он действительно сейчас легче и беззаботнее, чем был семь лет назад, даже легче и беззаботнее, чем я сейчас. А значит, моложе! «Как это зло и подло», — подумала я, но промолчала. Не было сил заводить все заново, в конечном итоге — не все ли равно.

— А, глупости, — ответил он, и по ого изменившемуся тону я поняла, что права. — Ничего я у тебя не своровал, ты чудесно прожила свою молодость, не хуже, чем прожила бы без меня, даже лучше. Да, была у меня такая мысль, или почти такая, ну и что, но что в ней плохого? — так всегда бывает, когда люди живут друг с другом, живут жизнью друг друга, берут друг у друга, отдают...

— Марк, — прервала я его, — к чему демагогия? Ты ведь понимаешь, что для тебя это было умышленной причиной, а для всех остальных неумышленное следствие, а это разница, Марк, большая, принципиальная разница. Умышленность, продуманность все меняет.

Он пожал плечами, ему нечего было возразить.

— К тому же была еще одна причина, — вместо возражения сказал он.

Мне не хотелось снова напрягаться в угадывании.

— Какая же?

— Я любил тебя, — ответил он серьезно. — Я по-прежнему люблю тебя.

— Наверное, — сказала я. У меня защемило сердце, но я выдержала боль. — Тем не менее ты не прекратил эксперимент и довел его до конца.

— Я делал это для тебя. — Он явно пытался оправдаться. — Это неправда, Марк.

— Хорошо, — легко согласился он. — Не только для тебя, но и для тебя тоже.

Наверное, он так считает, подумала я. И наверное, так и было, так и есть на самом деле, но разве это меняет дело? Нет, не меняет, лишь усугубляет.

Я чувствовала, что это выяснение пора закончить, оно все равно никуда не вело.

— Если ты все делал для меня, зачем же тебе надо было зимой доводить меня до такого убийственного, невменяемого состояния? — Это был один из двух вопросов, которые мне осталось выяснить.

— Потому что иначе ты вряд ли бы нашла правильный подход.

Я постаралась выразить на лице удивление, если мое лицо еще могло что-либо выражать.

— Видишь ли, — видимо, он решил пояснить, — когда-то очень давно я прочитал книжку о русских иконах и иконописцах, не только о русских, а вообще, но это неважно сейчас. Перед тем как писать Божьи лики, они доводили себя голодом, бессонницей и прочими издевательствами до почти полного измождения, культивируя тем самым в себе духовное состояние, которое, как они полагали, поднимает их до Бога.