В течение двух часов мы наблюдали прием больных. Одним пациентам знахарь просто давал травы в бумажном мешочке и объяснял, как ими пользоваться. Другим не давал никаких трав, а начинал громко произносить заклинания. С третьей категорией пациентов он тихо разговаривал, а потом указывал на доктора Швейцера.

На обратном пути Швейцер объяснил мне, что происходило. Знахарь распределял пациентов на три группы, в зависимости от типа жалоб. Больные с несерьезными симптомами получали травы, так как, по мнению Альберта Швейцера, знахарь прекрасно понимал, что они и так быстро поправятся. Нарушения здоровья в этом случае носили не органический, а функциональный характер. Следовательно, не было необходимости в «лечении». Больные второй группы страдали психогенными заболеваниями, поэтому применялась своего рода психотерапия «по-африкански». У пациентов третьей группы были более серьезные нарушения: внематочные беременности, грыжи, вывихи, опухоли. Многие из них требовали хирургического вмешательства, и знахарь направлял своих пациентов на прием к доктору Швейцеру.

«Некоторые из моих постоянных пациентов переданы мне знахарями, — едва заметно улыбнулся Швейцер. — Но не думайте, что я буду слишком строго судить своих коллег».

Когда я спросил Швейцера, почему знахарь может помочь любому из нас, он ответил, что я прошу раскрыть секрет, который врачи держат при себе еще со времен Гиппократа.

«Но вот что я скажу вам, — опять легкая улыбка осветила его лицо, — знахарь преуспел по той же причине, по какой все мы добиваемся успеха в лечении. У каждого пациента есть свой собственный «внутренний» врач. Люди приходят к нам в больницу, не зная этой простой истины. И мы добиваемся наилучших результатов, когда даем возможность «внутреннему» врачу приняться за работу».

Плацебо — это и есть наш «внутренний» врач.

Всерьез задуматься о творчестве и долголетии и о связи между ними меня заставил пример двух людей, во многом похожих друг на друга, — Пабло Казальса[9] и Альберта Швейцера.[10] Обоим было за восемьдесят, когда я впервые познакомился с ними. Обоих отличала активная творческая деятельность, неудержимый поток идей. То, что я узнал от них, глубоко повлияло на мою жизнь — особенно во время болезни. Я узнал, что благородная цель и воля к жизни — основа человеческого существования.

Сначала я расскажу вам о моем знакомстве с Пабло Казальсом. Впервые я встретился с ним в его доме в Пуэрто-Рико за несколько недель до его 90-летия. Меня поразил его режим дня. Около 8 часов утра его очаровательная молодая жена Марта помогала ему одеться — из-за старческой немощи он не мог сделать это сам. Судя по тому, с каким трудом он передвигался и каких мучений ему стоило поднять руки, я понял: он страдает ревматоидным артритом. Затрудненное дыхание выдавало эмфизему. Марта ввела его в гостиную под руки. Сгорбленная спина, поникшая голова, шаркающие ноги… Однако, прежде чем начать завтрак, дон Пабло направился к пианино — как я потом узнал, это был ежедневный ритуал. Он с трудом уселся, с явным усилием поднял опухшие, со скрюченными артритом пальцами руки над клавиатурой.

Я был совершенно не готов к чуду, которое совершилось у меня на глазах. Пальцы медленно раскрылись, потянулись к клавишам, как бутоны цветов к солнцу. Спина выпрямилась. Казалось, что дыхание его стало легким и свободным. Раздались первые такты «Хорошо темперированного клавира» Иоганна Себастьяна Баха. Играл Пабло Казальс с большим чувством и строгой сдержанностью. Я совсем забыл, что до того, как дон Пабло посвятил себя виолончели, он профессионально овладел несколькими музыкальными инструментами. Он напевал во время игры, а потом сказал, что Бах говорит с ним здесь, — и положил руку на сердце.

Затем он исполнил концерт Брамса — пальцы его, теперь сильные и гибкие, скользили по клавиатуре с поражающей быстротой. Весь он, казалось, слился с музыкой; его тело больше не производило впечатления закостеневшего и скрюченного, оно было гибким, изящным, не осталось и следа от скованности, характерной для артритных больных. Кончив играть, дон Пабло встал — прямой и стройный; казалось, что он даже стал выше ростом. Он легко подошел к столу, уже без всякого намека на шарканье, с удовольствием позавтракал, оживленно разговаривая; после еды сам пошел прогуляться на берег.

На репетиции. Дирижирует П. Казальс

Приблизительно через час Казальс вернулся и сел работать: разбирал корреспонденцию до второго завтрака, затем вздремнул. Когда он встал, повторилась утренняя картина: сгорбленная спина, скрюченные руки, шаркающие ноги. Как раз в этот день должны были приехать сотрудники телевидения, чтобы снимать его. Хотя дон Пабло был предупрежден, он стал отнекиваться и выяснять, нельзя ли перенести визит: он чувствовал себя не в силах выдержать съемки с их бесчисленными необъяснимыми повторами и ужасной жарой от софитов.

Марта, неоднократно сталкивавшаяся с его нежеланием участвовать в съемках, успокаивала дона Пабло, уверяя, что встреча с молодежью его подбодрит: может быть, приедет та же группа, что и в прошлый раз, а там были очень симпатичные ребята, особенно молодая девушка, которая руководила съемкой. Дон Пабло просиял. «Да, конечно, — обрадовался он, — будет приятно встретиться с ними снова».

И вот опять наступил чудодейственный миг. Он медленно поднял руки и пальцы снова раскрылись, как цветок. Неожиданно они стали гибкими, спина его распрямилась, как струна, он легко встал и подошел к своей виолончели. Величайший виолончелист XX века Пабло Казальс начал играть: его рука, державшая смычок, двигалась величественно, подчиняясь требованиям мозга, отвечая порывам души в стремлении к красоте движения и музыки. Любой виолончелист лет на тридцать его моложе мог бы гордиться, если бы обладал такой необыкновенной способностью владеть своим телом во время игры.

Дважды в один и тот же день я был свидетелем чуда. Почти девяностолетний старик, отягощенный болезнями, мог забыть, хотя бы на время, о своих страданиях, потому что в жизни у него было нечто более важное. И здесь нет особой тайны, ведь это происходило ежедневно. Для Пабло Казальса творчество было источником внутренних резервов. Вряд ли бы нашлось хоть одно противовоспалительное лекарство, которое (если бы музыкант принимал его) оказалось таким же эффективным и безвредным, как вещества, вырабатываемые в его организме в состоянии гармонии души и тела.

В этом нет ничего странного и необъяснимого. Если бы его захлестнули бурные эмоции, то в организме произошли бы определенные изменения: усилился приток, соляной кислоты к желудку, резко повысилась активность желез надпочечников, подскочило артериальное давление, участилось сердцебиение.

Но Пабло Казальс реагировал совсем по-другому. Он был одержим творчеством, сокровенным желанием добиться высокой цели, которую поставил перед собой, и результат не замедлил сказаться. Биохимические изменения, происходящие в организме, были самыми положительными.

Хотя дон Пабло был изящного, почти хрупкого телосложения, он был сильным духом и творчески активным. Дон Пабло был жизнерадостным, симпатизировал людям, умел быстро вникать в проблемы, волнующие его друзей и гостей, искренне и всей душой откликался на все происходящее вокруг. Он показал мне некоторые из оригинальных рукописей Баха, которые он хранил, и заметил, что Бах значит для него больше, чем любой другой композитор.