Она попыталась представить, каково жить там, где никогда не тает снег. Нет, подумала она. Ей нужна весна, наливающиеся бутоны, зелень, обещания.

— Как долго вы собираетесь пробыть здесь?

— Не знаю. Я об этом не думал.

Она повернулась и улыбнулась ему, хотя немного завидовала его свободе.

У вас уже накопилось много готовых картин. Вам нужно устроить выставку.

Рано или поздно так и будет. — Он несколько беспокойно повел плечами,

Сан-Франциско, семья, воспоминания… Все это было сейчас так далеко от него.

А куда мне спешить?

Искусство должно быть увидено и оценено, — пробормотала она, думая вслух. — Нельзя скрывать его здесь.

А людей можно?

Вы имеете в виду меня, или вы тоже от кого-то скрываетесь?

Я работаю, — невозмутимо ответил он.

Мне кажется, такой человек, как вы, может работать где угодно. Надо только уметь работать локтями.

Он невольно улыбнулся.

Может быть, но мне приятно иметь свое пространство. Как только ты приобретаешь имя, люди стараются заглядывать тебе через плечо.

Ну, лично я довольна, что вы приехали сюда, какова бы ни была причина! — Она убрала с лица волосы. — Я должна буду уехать от вас, но мне не хочется! — Она улыбалась, прислонившись к косяку.

Он прищурился и обхватил ее лицо холодными, жесткими пальцами.

— В ваших глазах есть что-то особенное, — пробормотал он, повернув ее лицо к свету. —

Они говорят все, что мужчина хочет услышать от женщины, и многое из того, чего он слышать не хочет. У вас старые глаза, Лора! Старые, печальные глаза!

Она молчала, не потому, что ей было нечего сказать, а потому, что ее голова была переполнена мыслями и желаниями. Лора не предполагала, что сможет снова испытать подобные чувства, тем более влечение к мужчине. Ее кожа под его пальцами горела огнем, несмотря на то что само прикосновение было прохладным, почти безразличным.

Сексуальное напряжение удивило ее, даже немного смутило. Оно заставляло ее молчать.

— Хотелось бы мне знать, какова была ваша жизнь?

Он погладил пальцами ее щеку, не сознавая, что делает.

Пальцы у него были длинные, тонкие, артистические, но крепкие и сильные. Возможно, так Гейб знакомился с формой ее липа, текстурой ее кожи. Ведь он — художник, а она — его модель.

Внезапно в Лоре возникло желание, глупое, невозможное желание быть любимой, желанной женщиной, но не за красивое лицо, а за человеческую сущность.

— Я устала, — сказала она, стараясь говорить спокойно. — Пожалуй, пойду в постель.

Гейб не сразу дал ей уйти. Он не понимал еще, что заставляло его стоять здесь, смотреть на нее, изучать ее изумительные глаза.

Затем он быстро отступил и открыл ей дверь.

Спокойной ночи, Гейб.

Спокойной ночи.

Он вышел на холод, еще не понимая, что с ним происходит. На мгновение он поймал себя на том, что хочет ее. Полный отвращения к себе, он вынул сигарету. Как низко нужно опуститься, чтобы думать о любви с глубоко беременной от другого мужчины женщиной?

И он снова попытался убедить себя, что ему это только кажется!

Интересно, о чем она думает? Она выглядела такой просветленной, такой довольной. Светло-розовый свитер мягкими, пушистыми складками укутывал ее шею. Волосы струились по плечам. Никаких украшений, ничего, что отвлекало бы внимание от ее прекрасного лица, и ничего, что привлекало бы внимание к нему.

Гейб редко пользовался услугами моделей. Долгое пребывание в неподвижности утомляло их, и к концу сеанса они выглядели уставшими и беспокойными. Лора же вела себя так, словно могла бесконечно сидеть с этой нежной улыбкой на лице.

Именно это он отчасти и хотел запечатлеть на портрете.

Внутреннее терпение, которое… что ж, наверное, можно назвать это спокойным принятием судьбы… того, что было, и того, что еще будет. Сам Гейб никогда не обладал большим терпением, ни к людям, ни к работе, ни к себе. Именно эта черта характера Лоры восхищала его, но он не имел никакого стремления развивать ее в себе.

И все же за женской красотой и спокойствием Мадонны скрывалось нечто большее! Время от времени в ней проявлялись неистовость, воинственная решительность.

Гейб чувствовал, что эта женщина сделает все, чтобы защитить то, что ей принадлежит. И конечно же это прежде всего ребенок, которого она носит.

Ей еще есть что рассказать, размышлял он, проводя карандашом по бумаге. Те обрывки информации, которые она ему изложила, имели целью лишь удержать его от дальнейших расспросов. Он больше и не спрашивал. Конечно, это его не удовлетворило, он не любил недомолвок и хотел знать о ней все. Но заставить себя оказывать на нее давление, если ей так дорого давались даже ничтожные воспоминания о прошлом, он не мог.

Время еще было. Радио продолжало вещать о закрытых дорогах и о прогнозируемых снегопадах. Скалистые горы и весной могут быть коварными.

Гейб прикинул, что пройдет две, может быть, три недели прежде, чем можно будет без риска тронуться в путь.

Странно, но вначале он думал, что вынужденное общество будет раздражать его. Но сейчас, когда одиночество, которое он сам себе навязал, оказалось нарушенным Гейб был даже рад. Он давно не писал портретов. Может быть, слишком давно. Со времени смерти Майкла он не мог смотреть на людей.

Здесь, в хижине, отрезанный от воспоминаний, он начал исцеляться. В Сан-Франциско он даже не мог взять в руки кисть. Горе сделало его не только слабым. На какое-то время оно сделало его… апатичным.

Здесь, в уединении, в одиночестве он писал пейзажи, натюрморты, туманные мечты и морские пейзажи со старых набросков. Этого было достаточно. И только когда в его жизнь вошла Лора, он снова ощутил потребность написать человеческое лицо.

Когда-то он верил в судьбу, в то, что линия жизни начертана еще до рождения. Смерть Майкла все изменила. С тех пор Гейбу нужно было что-то или кого-то винить. Самым легким и самым болезненным было винить самого себя. Сейчас, рисуя Лору, думая о странном стечении обстоятельств, при которых она вошла в его жизнь, он снова задумался над этим вопросом.

О чем же она думает, снова терялся в догадках Гейб.

Вы устали?

Нет, — ответила она, не шевельнувшись. Он поставил кресло так, чтобы она, сидя лицом к нему, могла одновременно смотреть в окно. Свет падал через нее, не отбрасывая теней. — Мне нравится смотреть на снег. На нем появились следы, и я думаю, кто из животных мог пройти незамеченным мимо нас? И еще я смотрю на горы. Они выглядят очень старыми и сердитыми. На востоке они более добродушны.

Гейб рассеянно согласился, разглядывая свой хороший, но не совсем верный набросок. Ему хотелось поскорее начать работать на полотне. Он отложил этюдник и, нахмурившись, взглянул на нее. Она тоже посмотрела на него, терпеливая и, если он не ошибался, удивленная.

— У вас есть какая-нибудь другая одежда? Может быть, что-нибудь с обнаженными плечами?

Ее удивление стало еще более заметным.

— Мне очень жаль, но мой гардероб сейчас несколько ограничен.

Он поднялся и принялся вышагивать, к камину, к окну, к столу. Когда он подошел и стал поворачивать ее лицо в разные стороны, Лора покорно сидела, повинуясь его жестам. После трех дней позирования она к этому привыкла. На ее месте мог быть букет цветов, подумала Лора, или чаша с фруктами. Как будто никогда не было того момента на заснеженном крыльце. Она уже убедила себя, что ее реакция на него была лишь плодом ее воображения.

Он художник, она модель, как и прежде»

У вас настоящее женское лицо, — начал он, говоря больше с собой, чем с ней. — Обольстительное и тем не менее сдержанное и мягкое, даже несмотря на некоторую угловатость и эти скулы. Оно не угрожающее и тем не менее приводит в совершенное смятение. Это, — он небрежно провел большим пальцем по ее полной нижней губе, — говорит о сексуальности, но ваши глаза обещают любовь и верность. А то, что вы созреваете…