В Вади-эль-Мелик нам на глаза попадаются птицы неизвестного вида.

Пятого мая я забираюсь на скалу и достигаю плато Увейнат с другой стороны, новым маршрутом. Я оказываюсь в широкой долине на месте бывшей реки, где растут акации.

Были времена, когда картографы предпочитали называть открытые ими места не своими именами, а именами своих возлюбленных. Вот встречаешь в пустыне караван и купающуюся девушку, которая прикрывается тонкой тканью из муслина… Какой-то древний арабский поэт увидел эту девушку, ее плечи, похожие на два голубиных крыла, и назвал оазис ее именем. На нее льется вода, она заворачивается в прозрачную ткань, а старый поэт наблюдает и, черпая вдохновение в этом зрелище, описывает город Зерзуру.

Так человек в пустыне может попасть в историю, словно в случайно обнаруженный колодец, и в его затененной прохладе бороться с соблазном никогда не покидать это укрытие. Моим самым большим желанием было остаться здесь, среди акаций. Я шел по земле, о которой нельзя было сказать, что здесь не ступала нога человека; скорее наоборот, я шел по земле, где за многие столетия перебывало столько людей, эти деревья видели столько событий – армии четырнадцатого века, караваны тебу, набеги сенуси в 1915 году. А между этими событиями здесь ничего не было. Когда долго не случалось дождей, акации увядали, русла рек пересыхали… пока вода снова не появлялась здесь через пятьдесят или сто лет. Спорадические приходы и исчезновения, как легенды и слухи в истории.

В пустыне вода, как сокровище, ты несешь ее, как имя своей возлюбленной, в ладонях, подносишь к губам… и пьешь пустоту… Женщина в Каире выскальзывает из кровати и перегибается через окно, подставляя дождю свое обнаженное белое тело…

Хана наклоняется вперед, чувствуя, что он начинает бредить, наблюдая за ним, не говоря ни слова. Кто она, эта женщина?

Край земли не там, где обозначены точки на картах, за которые борются колонисты, расширяя свои сферы влияния. С одной стороны – слуги, и рабы, и периоды власти, и переписка с Географическим обществом. С другой – белый человек впервые переходит через великую реку, впервые видит гору, которая стояла здесь веками.

Когда мы молоды, мы не смотрим в зеркало. Это приходит с возрастом, когда у тебя уже есть имя, своя история, интерес к тому, что твоя жизнь значит для будущего, что ты оставишь «городу и миру». Мы становимся тщеславными со своими именами и претензиями на право считаться первыми, иметь самую сильную армию, быть самым умным торговцем. Когда Нарцисс состарился, он потребовал изваять свой портрет из камня.

А нам было интересно, что мы могли значить в прошлом. Мы плыли в прошлое. Мы были молоды. Мы знали, что власть и деньги – преходящие вещи. Мы засыпали с книгой Геродота.

«Потому что города, которые были великими раньше, сейчас стали маленькими, а те, которые числятся великими в мое время, были маленькими еще раньше… Счастье человека никогда не ждет на одном месте.»

В 1936 году молодой человек по имени Джеффри Клифтон встретил в Оксфорде друга, который рассказал ему, чем мы занимаемся. Он связался со мной, на следующий день женился и через две недели прилетел с женой в Каир.

Дело в том, что нам приходилось путешествовать на большие расстояния и поэтому требовался самолет. А Клифтон был богат, умел летать, и самое главное – у него был собственный самолет. Модель «Мотылек». Спортивная.

Так эта пара вошла в наш мир, где нас было четверо – принц Кемаль эль Дин, Белл, Алмаши и Мэдокс. Мы все были еще во власти завораживающего названия Гильф-эль-Кебир. Где-то там, на Гильфе, скрывалась Зерзура, чье название появляется в старых арабских хрониках еще в тринадцатом столетии.

Клифтон встретил нас в Эль-Джофе, к северу от Увейната. Он сидел в своем двухместном самолете, а мы шли ему навстречу из базового лагеря. Он встал в кабине и налил себе из фляжки. Рядом сидела его жена.

– Я назову это место «Сельский клуб Вир Мессаха», – объявил он.

Я наблюдал за дружелюбной неуверенностью, которая сквозила в лице его жены, за гривой ее волос, когда она стянула с головы кожаный шлем.

Они были молоды и едва ли не годились нам в дети. Они вылезли из самолета и поздоровались с нами.

Это был 1936 год, начало нашей истории…

Они спрыгнули с крыла «Мотылька». Клифтон подошел к нам, протягивая флягу, и мы по очереди отхлебнули теплый коньяк. Он был из тех, кто любит церемонии. Он назвал свой самолет «Медвежонок Руперт». Не думаю, чтобы ему так уж сильно нравилась пустыня, но он испытывал благоговение перед нашей сплоченной группой, членом которой тоже хотел стать, – как разбитной студент-выпускник, испытывающий благоговейный трепет в торжественной тишине библиотек. Мы не ожидали, что он прибудет сюда прямо с женой, но, как мне кажется, отреагировали на это довольно вежливо. Она стояла там, а песок оседал в гриве ее волос.

Как воспринимала нас эта молодая пара? У каждого из нас к тому времени уже было имя в истории исследований пустыни. Мы уже написали немало трудов о строении дюн и барханов, об исчезновении и новом появлении оазисов, о затерянной культуре пустынь. Казалось, нас интересовало только то, что не покупалось и не продавалось, и это вряд ли было понятно во внешнем мире. Мы говорили о географических широтах или о событии, которое произошло семьсот лет назад. Нас занимали теоремы исследований. Крайне любопытной считалась информация о том, что Абд-эль-Мелик-Ибрагим-эль-Зувайя, живший в оазисе Зук и разводивший верблюдов, был первым человеком среди этих племен, который знал понятие «фотография».

Клифтоны переживали последние дни своего медового месяца. Они остались в лагере, а я отправился с проводником в Куфру, где провел много времени, пытаясь проверить мои теории, которые пока держал в секрете от остальных. Через трое суток я вернулся в базовый лагерь в Эль-Джоф.

Мы сидели у костра. Клифтоны, Мэдокс, Белл и я. Если немного отклониться назад, ты пропадаешь в темноте. Кэтрин Клифтон начала что-то декламировать, и моя голова будто выкатилась из круга света, создаваемого пламенем.

Черты ее лица были классическими. Ее родители, несомненно, принадлежали к числу влиятельных и известных «законной» истории людей. Мне не нравилась поэзия, пока я не услышал, как эта женщина читает стихи. И здесь, в пустыне, она решила вспомнить свои университетские годы и поведать нам о них, описывая звезды, – как Адам нежно обучал свою единственную женщину, применяя изящные сравнения.

…Нет, не зря

Глубокой ночью тысячи светил,

Никем не созерцаемые, льют

Сиянье дружное. Не полагай,

Что если б вовсе не было людей,

Никто бы не дивился небесам,

Не восхвалял бы Господа. Равно —

Мы спим ли, бодрствуем, – во всем, везде

Созданий бестелесных мириады,

Незримые для нас; они дела

Господни созерцают и Ему

И днем и ночью воздают хвалы.

Нередко эхо из глубин дубрав,

С холмов отзывчивых доносит к нам

Торжественные звуки голосов

Небесных, воспевающих Творца, —

Отдельных или слитых в дивный хор,

И оглашающих поочередно

Полночный воздух!.. [63]

В ту ночь я влюбился в голос. Только в голос. Я ничего не хотел слышать, кроме него. Я встал и отошел.

Я представлял ее ивой. Какой бы она была зимой, в моем возрасте? Я смотрел на нее – всегда! – глазами Адама. Я видел, как она неловко вылезала из самолета, как наклонялась к огню, чтобы подбросить ветку, как она пила из фляги, отставив локоть в мою сторону.

Через несколько месяцев мы вальсировали вместе на одной из вечеринок в Каире. Хотя она немного выпила, ее лицо оставалось неприступным. Даже сейчас мне кажется, что именно такое лицо раскрывало ее сущность, то самое лицо, которое было у нее тогда, когда мы оба чуть-чуть опьянели, но еще не стали любовниками.