В три часа ночи ты чувствуешь, что пора уходить, но не можешь найти туфлю. Одна розовая туфелька у тебя в руке. Я вижу вторую рядом и поднимаю ее. Я помню их блеск. Это явно излюбленные туфли, сохранившие очертания твоих пальцев. «Спасибо», – говоришь ты, принимая ее, и уходишь, даже не взглянув на меня.

Я верю: когда мы встречаем тех, в кого влюбляемся, есть ниша в нашей душе, в которой сидит историк, немного педант, кто воображает или вспоминает эту встречу, а в иное время человек проходит мимо, не заметив. Вот так и Клифтон, возможно, год назад открывал перед тобой дверцу автомашины и не подозревал, что ты – его судьба. Но, для того чтобы влюбиться, все части тела должны быть готовы принять другого человека, все атомы должны двигаться в одном направлении для осуществления желания.

Я провел годы в пустыне, благодаря чему и уверовал в такие вещи. Это место между прошлым и будущим, где время и вода становятся призрачными, а рядом с вами – шакал, который одним глазом смотрит в прошлое, а другим на путь, который вы собираетесь предпринять. В его пасти кусочки прошлого, которые он преподносит вам, и, когда складывается полная картина, оказывается, что вы давно уже это знаете.

В ее глазах сквозит ужасная усталость, Когда я вытащил Кэтрин из самолета, она пыталась понять, что произошло. Сейчас ее взгляд обращен внутрь, как будто она охраняет что-то в себе.

Я придвинулся к ней и встал на колени. Наклонившись к ней, провел языком по ее голубому веку, почувствовав соленый вкус цветочной пыльцы. Или слез? Потом я провел языком по ее губам, по другому веку, ощущая пористость ее кожи, стирая голубизну. Когда я отодвинулся, в ее взгляде мелькнуло что-то белое. Я раздвинул ее губы и пальцами разжал зубы – язык «запал», и я вытащил его. Но было уже слишком поздно: она ощущала дыхание смерти. Я наклонился к ней и своим языком перенес синюю пыльцу на ее язык. Мы когда-то так делали, когда занимались любовью. На этот раз ничего не произошло. Я разогнулся, набрал в грудь воздуха и снова сделал то же. Когда я снова прикоснулся к ее языку, я почувствовал легкое дрожание.

А затем из нее вырвался ужасный последний выдох застоявшегося воздуха, сильный и близкий. По ее телу пробежала дрожь, словно через него пропустили электрический ток. Оно сползло к стене с рисунками. Дух смерти вошел в нее, и последним выдохом она попрощалась со мной. В пещере становилось темнее.

Я знаю демонические ритуалы. В школе меня научили, как обращаться с демонами. Мне рассказывали о красивой соблазнительнице, которая приходит в спальню к мужчине. И если он знает, что делать в таких случаях, то должен потребовать, чтобы она повернулась спиной, поскольку у демонов и ведьм нет спины, а есть только то, что они хотят вам показать. Что я сделал? Какого зверя вселил в нее? Думаю, я разговаривал с ней больше часа. Был ли я ее демоном-любовником? Был ли я демоном-другом Мэдокса? Или демоном для этой страны, когда нанес ее на карту и превратил в место войны?

Умирать нужно в святых местах. Это один из секретов, которые ты познаешь в пустыне. Поэтому Мэдокс пошел в церковь в Сомерсете, в место, которое потеряло свою святость, и совершил то, что, по его глубокому убеждению, было святым действом.

Когда я перевернул ее, все тело было покрыто ярким пигментом. Травы, и камни, и свет, и пепел от веток акации – чтобы сделать ее бессмертной. Тело прислонилось к священным краскам. Только синие глаза стерлись, стали безымянными, чистым листом бумаги для карты, на котором пока ничего не изображено, не нанесены озера, нет темноты гор, которые раскинулись на севере от Борку-Эннеди-Тибести, нет водного веера Нила, который вложен в открытую ладонь Александрии, на краю Африки.

Нет и всех названий племен, странников и кочевников, которые бредут в монотонности пустыни и видят яркость, и веру, и любой камень, или найденная металлическая коробка, или кость становятся священными предметами. Вот в чем величие той страны, в которую моя любимая сейчас входит и становится ее частью. Мы умираем, вбирая богатство любовников, племен, вкусовых ощущений, которые мы испытали, тел, в которые мы погружались и из которых выплывали, словно из рек мудрости, характеров, на которые мы взбирались как на деревья, страхов, в которых мы прятались, как в пещерах. Я хочу, чтобы на моем теле были все эти отметки, когда умру. Я верю в такую картографию, выполненную самой природой, а не в гроздья имен на карте, словно названия универмагов, данные в честь их богатых владельцев – женщин и мужчин. Мы – истории общины, книги общины. Нами не владеют, и мы не моногамны в наших вкусах и опыте. Все, что я хотел, – зто пройти по такой земле, где нет карт.

Я понес Кэтрин Клифтон в пустыню, где есть книга общины лунного света. Мы в голосе колодцев. Во дворце ветров.

Лицо Алмаши склонилось налево, уставившись в пустоту – может быть, на колени Караваджо.

– Еще морфия?

– Нет.

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет. Ничегo.

Караваджо спустился в полумраке по ступенькам на кухню. На столе лежали сельдерей и репа с прилипшими комьями земли. Хана возилась у камина, разводя огонь, и не слышала, как он вошел.

За те дни, которые он провел на вилле, его тело расслабилось и освободилось от напряжения, от этого он казался крупнее, более раскованным и вальяжным в движениях. Появилась какая-то неэкономность и в то же время заторможенность, сонливость в жестах. Только походка осталась легкой и неслышной. Сейчас он почувствовал неловкость из-за того, что стоит у Ханы за спиной, и намеренно с грохотом подвинул стул, чтобы она услышала, что в кухне есть еще один человек.

– Привет, Дэвид.

Он заслоняет рукой лицо от яркого света огня, словно от солнца. Вероятно, он слишком долго пробыл в пустыне с английским пациентом.

– Как он?

– Уснул. Выговорился и уснул.

– Твои подозрения насчет него оправдались?

– Он отличный парень. Пусть живет.

– Я так и думала. Мы с Кипом уверены, что он англичанин. Кип считает, что все лучшие и умные люди немного странные. Эксцентричные. Он работал с одним из таких.

– Кип и сам не без странностей. Между прочим, кстати, где он?

– На террасе. Что-то замышляет к моему дню рождения и не хочет, чтобы я видела заранее.

Хана поднялась от каминной решетки, вытирая одну руку о предплечье другой.

– Ради твоего дня рождения хочу рассказать тебе маленькую историю, – сказал он. Она посмотрела на него.

– Только не о Патрике, ладно?

– Немножко о Патрике, но больше о тебе самой.

– Я все еще не могу спокойно слушать о нем, Дэвид.

– Когда отцы умирают, уходят из мира живущих так или иначе, это естественно. А мы все равно продолжаем их любить – как умеем, как можем. Ты не в силах выбросить его из своего сердца. И не в силах бесследно запрятать память о нем там, в глубине души…

– Давай поговорим, когда пройдет действие морфия.

Она подошла, положила руки ему на плечи, подтянулась и поцеловала его в щеку. «Дядюшка» Дэвид крепко обнял ее, царапая кожу щетиной, словно песком. Ей нравилось это в нем теперь; раньше он слишком много внимания уделял своей внешности. Патрик обычно подсмеивался над его ровным пробором. «Как Йонг-стрит в полночь», – говаривал он. Раньше в ее присутствии Караваджо двигался, как бог, и выглядел недоступным. Сейчас, с таким лицом, немного располневший, с этой сединой и коротко остриженных волосах, он казался более земным и близким.

Кип взял на себя приготовление сегодняшнего ужина. Каранаджо считал это пустой затеей – слишком много затрат на один раз для троих. Кип раздобыл овощей и, слегка проварив их, сделал легкий суп. Это была не такая еда, какую хотелось бы Караваджо нынче, когда он почти весь день провел у пациента наверху, слушая его исповедь. Он открыл шкафчик под раковиной. Там лежал кусок сушеною мяса, завернутый во влажную тряпку. Отрезав от него немного, Каранаджо положил себе в карман.