– Плохо, Харди. Головка взрывателя полностью оторвалась. Ответь мне, о'кей? Остальная часть конструкции его утоплена в корпусе. Я не могу до нее добраться. Мне не за что ухватиться.

– На сколько еще хватит заморозки? – Харди был прямо над ним. Прошло всего несколько секунд, но он уже прибежал сюда.

– Еще минут на шесть.

– Вылезайте, сэр, и мы взорвем ее.

– Нет, передай мне еще кислорода.

Он поднял руку и почувствовал ледяную канистру, которую Харди незамедлительно спустил в яму.

– Я выпущу по капле эту мерзость в открытый механизм взрывателя – туда, где отвалилась головка. Потом врежусь в металл. Буду откалывать куски, пока не смогу за что-нибудь ухватиться. Теперь уходи, я буду обо всем говорить.

Он едва сдерживал ярость по поводу случившегося. Кислород – мерзость, как они его называли, – разлился по всей его одежде и шипел, когда попадал в воду.

Он подождал, когда появится иней, и начал срезать долотом куски металла.

Еще подлил кислорода, еще подождал и начал срезать глубже.

Когда лезвие притупилось, он оторвал кусок от гимнастерки, положил между металлом бомбы и рабочим концом долота, потом ударил в торец рукоятки долота молотком. Только эта тряпица защищала его жизнь от гибельных искр Но худшая проблема заключалась в том, что у него закоченели пальцы. Они не гнулись и ничего не чувствовали.

Он продолжал отбивать металл по краям вокруг оторвавшейся головки. Снимал его слоями, надеясь, что заморозка примет этот вид хирургического вмешательства. Долото нельзя направить прямо: существует опасность задеть ударный капсюль, который воспламенит запальный стакан взрывателя.

Это заняло еще пять минут. Харди не ушел, а стоял над ямой и подсказывал ему, сколько еще будет действовать заморозка. Но на самом деле никто из них точно не знал этого времени. Перед тем, как головка взрывателя оторвалась, они замораживали другую часть; а температура воды, хотя и низкая, была выше температуры металла.

Потом он что-то увидел. Контакт цепи колебался – тоненький серебряный усик. Как бы до него дотянуться! Кип попытался снова согреть руки, потирая их.

Он выдохнул, застыл на несколько секунд и игольчатыми плоскогубцами разрезал проводок надвое до того, как снова вдохнул. Он с трудом ловил воздух, а мороз побежденного металла обжег его руку. Бомба была мертва.

– Взрывателю конец. Запальный стакан выведен из строя. Поцелуй меня.

Харди уже крутил ворот лебедки на подъем, а Кип пытался вцепиться в веревку; но ему это плохо удавалось, ибо закоченели все мышцы. Он чувствовал резкие рывки тали и с каждым разом все сильнее обвисал на кожаных ремнях, которыми был обвязан. Он чувствовал, как его ноги вылезали из тисков липкой грязи, как его доставали, словно древний труп из болота. Его небольшие ступни показались из воды. Синий и коричневый – какое любопытное сочетание цветов… Он потихоньку появлялся из ямы на солнечный свет – сначала голова, потом торс…

Он висел там, медленно вращаясь под вигвамом из шестов, которые держали блок. Харди обнимал его и одновременно расстегивал ремни подвески, высвобождая грудь, талию, бедра…

Вдруг он увидел огромную толпу, которая наблюдала за ним с расстояния метров в двадцать, слишком близко, что было очень опасно; в случае взрыва они могли бы погибнуть вместе с ним и Харди. Сержанту, конечно, было не до того, чтобы предупреждать и осаживать их.

Они молча наблюдали за ним, за индийцем, который склонился на плечо Харди и вряд ли мог сам дойти сейчас до джипа со всем своим оборудованием – инструментами, и канистрами, и одеялами, и переговорным устройством, провода от которого все еще змеились вокруг бесшумно, будто прислушиваясь к тишине в яме.

– Я не могу идти.

– Только до джипа. Еще несколько метров, сэр. Я соберу все наше имущество, не волнуйтесь.

Они немного постояли, потом медленно пошли. Толпа молча расступилась, давая дорогу. Люди смотрели на его смуглую кожу, босые ноги, мокрую гимнастерку, наблюдали за его измученным лицом, которое не узнавало и не воспринимало ничего.

Когда они дошли до джипа, Кипа начало трясти. По глазам больно ударило отражение света от ветрового стекла. Харди пришлось поднять его и устроить на пассажирское сиденье в джипе.

Когда Харди отошел за вещами, Кип медленно стянул мокрые брюки и завернулся в одеяло.

Потом сел. Он так замерз и устал, что даже не в силах был отвинтить крышку термоса с горячим чаем, который стоял рядом с ним на сиденье. Он подумал: «Мне, кажется, и не было страшно там. Я был только зол – из-за моей ошибки или из-за того, что в механизме мог оказаться сюрприз. Как реакция зверя на опасность, когда убежать нельзя и следует защищать себя».

И он понял теперь, что только Харди продолжает видеть в нем человека.

Кorда стоит жаркий день, каждый обитатель виллы Сан-Джироламо моет себе голову – сначала керосином, чтобы избежать появления вшей, а потом водой.

Кип лежит на спине. Его волосы разметались, глаза закрыты от яркого солнца, и он кажется удивительно беззащитным сейчас. В нем чувствуется робость. Когда он принимает такую позу, то больше похож на мифическое существо, чем на человеческое. Хана сидит рядом, уже почти высушив свои темные волосы. В такие моменты он рассказывает ей о семье и о брате в тюрьме.

Он садится, перебрасывает волосы вперед и начинает вытирать их полотенцем по всей длине [86] . А она, глядя на него в эти мгновения, представляет себе всех мужчин Азии, их такие же неторопливые движения, как у него, их спокойную, неспешную цивилизацию. Он говорит о священных воинах, а она ощущает, что он – один из них, суровый и видимый, останавливающийся только в эти редкие минуты, когда ярко светит солнце, когда он может быть беззаботным и неофициальным.

Его голова теперь откинута к столу, и солнце сушит волосы, которые рассыпались, напоминая колосья, перевесившиеся через край соломенной корзинки странно-забавной формы.

Хотя он из Азии, но в последние годы, в войну, словно бы приобрел английских родителей и, как подобает послушному сыну, следует их правилам.

– А мой старший брат считает меня дураком за то, что я доверяю англичанам. – Кип поворачивается к ней, в глазах поблескивают отражения солнечного дня. – Брат говорит: «Когда-нибудь у тебя откроются глаза». Азия все еще несвободный континент, и мой брат в ужасе от того, как легко мы бросаемся в войны, в которые ввязываются англичане. Мы всегда спорили с ним, потому что не сходились во мнениях. Он все время повторял: «Когда-нибудь у тебя откроются глаза».

Сапер произносит это, подражая разговорной манере брата. Его глаза плотно закрыты.

– Я возражаю ему, например, так: Япония – часть Азии, а ведь известно, сколь жестоко японцы обращались с сикхами в Малайе. Но мой брат словно не слышит этого. Он твердит, что англичане и теперь вешают сикхов, которые выступают за независимость.

Она отворачивается от него, прижав сложенные руки к груди. Опять вражда, вечная вражда в мире. Нескончаемая. Непреходящая… Она идет в дом, в его прохладу и темноту, чтобы посидеть с англичанином.

Ночью, когда она распускает пучок его прически, этот мужчина становится похож совсем на другое созвездие, руки тысячью экваторов раскиданы по подушке, волны его волос качают ее в его объятиях. Она держит в руках индийскую богиню, пшеницу и ленты. Когда он наклоняется над ней, волосы струятся вниз. Она может обмотать ими свое запястье. Когда он двигается, она не закрывает глаза и видит в темноте палатки, как вспыхивают то там, то сям маленькие электрические искорки в его волосах.

Кип всегда двигается не наобум, а вступая в отношения с чем-нибудь: стенами, зелеными изгородями, террасой. Он бегло просматривает все окружающее пространство. Даже глядя на Хану, он видит детали ее исхудавшего облика не сами по себе, а на фоне пейзажа за ней. Так же он наблюдает и за полетом коноплянки, охватывая вниманием не только птичку, но и в широких рамках то пространство, в середине которого она трепещет, поднявшись в воздух. Он прошел всю Италию, очищая ее от мин, и глаза его повсюду стремились замечать все предметы – кроме того, что было живым и недолговечным.