«Я знаю, конечно, что она самая прекрасная из женщин, но умоляю тебя не требовать от меня того, что незаконно делать с моей стороны. »
Но царь ответил ему так; «Будь мужественным, Гигес, и не бойся ни меня за то, что я говорю такие слова, чтобы испытать тебя, ни моей жены, тем более, что она не причинит тебе никакого вреда. Все, что я придумал, она не будет знать и не будет подозревать, что ты ее видишь».
Это рассказ о том, как я влюбился в женщину, которая прочитала мне особенную историю из Геродота. Я слышал слова, которые она произносила тогда по другую сторону копра, но не поднимал на нее глаз, даже если она поддразнивала своего мужа. Возможно, она читала эту историю для него. Возможно, в ее выборе не было скрытых мотивов, а делалось это только для них двоих. Возможно, данная история раздражала ее узнаваемостью ситуации. Но вдруг что-то подобное произошло и с ней, хотя, я уверен, в тот вечер она даже не подозревала, что это был первый шаг наугад, грешный шаг.
«Я спрячу тебя в нашей спальне за дверью, и когда я войду, моя жена тоже войдет, чтобы лечь рядом со мной. Возле входа в комнату есть кресло, и на нем она оставляет одежды, которые снимает по очереди; и ты сможешь вдоволь наглядеться на нее.»
Но царица увидела Гигеса, когда тот выходил из спальни. И она поняла, что сделал ее муж, и, хотя была поражена, не подняла крика… и сохранила спокойствие.
Странная история. Правда, Караваджо? Человек тщеславен и хочет, чтобы ему завидовали. Или он хочет доказать что-то, хочет, чтобы ему поверили. Трудно было бы углядеть здесь портрет Клифтона, но он стал частью этой истории. В поведении мужа всегда есть что-то шокирующее, но вполне человеческое, что заставляет нас поверить ему.
На следующий день жена царя зовет Гигеса к себе и ставит его перед выбором.
«Перед тобой два пути, и я предоставляю тебе право выбора. Или ты убьешь Кандавла и станешь владеть мной и Лидийским царством, или тебя здесь же на месте убьют, так что уже никогда в будущем ты не сможешь, даже повинуясь Кандавлу, увидеть то, чего тебе не следует видеть. Или умрет тот, кто опозорил меня, или ты, кто видел меня обнаженной.»
Итак, царь убит. Начинается новый век. О Гигесе напишут стихи ямбическим триметром. Он стал первым чужестранцем, который возвеличил Дельфы. Он правил Лидией двадцать восемь лет, но мы все равно помним о нем как об участнике необычной любовной истории.
Она прекратила чтение и обвела нас взглядом, возвращаясь из зыбучих песков. Она размышляла о том, как все быстротечно в этой жизни. А я, слушая эгу историю, влюбился в нее.
Слова, Караваджо, имеют силу.
Клифтоны были то в экспедиции с нами, то в Каире. Джеффри делал еще какую-то работу для англичан, бог знает какую, для дяденьки в одной из правительственных контор. Все это происходило до войны. В то время Каир был наводнен представителями почти всех национальностей, светская жизнь кипела, они встречались у Гроппи на званых вечерах и концертах, танцевали ночами напролет. Клифтоны сделались известной молодой парой, и их уважали, а я был на задворках светской жизни Каира, только иногда приходилось присутствовать на отдельных мероприятиях. Обеды, праздничные вечеринки на садовых лужайках… Обычно они меня не интересовали, но сейчас я стал их посещать, потому что она была там. Я из тех, кто постится, пока не увидит то, что ему нужно.
Как объяснить вам, какая она? Руками? Так, как я могу руками нарисовать очертания холма или скалы? Она была у нас в экспедиции почти год. Я видел ее, разговаривал с ней. Мы постоянно чувствовали присутствие друг друга. Позже, когда мы открыли, что влечение наше – обоюдное, обрели более глубокий смысл все предыдущие разговоры, прикосновения, взгляды, которые раньше были бы поняты неправильно.
В то время я редко бывал в Каире, где-то один месяц из трех. Я работал в департаменте египтологии над своей новой книгой «Последние исследования Ливийской пустыни», Шли дни, приближался срок сдачи текста, и я все усерднее сгибался над ним, как будто сама пустыня переместилась сюда, на исписанные страницы; я даже чувствовал запах чернил, стекающих на бумагу по перу авторучки. Одновременно я боролся с ее незримым присутствием, одержимый желанием, чтобы мои чувства стали известны ее губам, напряженным мышцам под ее коленом, белизне живота, когда писал свою краткую книгу, семьдесят страниц, сжато и по существу, дополненную картами, сделанными во время путешествия. Я не мог убрать ее тело со страницы. Я хотел посвятить эту свою монографию ей, ее голосу, ее телу, которое я представлял, когда она поднимается с постели, как длинная белая стрела, однако посвятил книгу королю, хотя знал, что это вызовет насмешки со стороны моих друзей, а она вежливо и смущенно покачает головой
Я стал подчеркнуто официальным в ее обществе. Моя характерная черта. Словно чувствуешь неловкость от ранее обнаруженной наготы. Такое свойство присуще, пожалуй, и всем европейцам. И это было естественным для меня – перевести вдруг ее в мой текст о пустыне, а на людях закрыться от нее металлическим щитом.
«Для одной женщины, которую любишь или наверняка полюбишь,
Страстный стих будет признанием,
А для всех других – беззастенчивым рифмованным обманом.»
На лужайке Гассанейна Бея – величественного старика, который прославился в экспедиции 1923 года, – она прогуливалась с правительственным адъютантом Раунделлом, поздоровалась со мной за руку, попросила его принести ей что-нибудь выпить, повернулась ко мне и сказала. «Я хочу, чтобы ты меня похитил [90] ».
Раунделл вернулся. Я чувствовал себя так, словно она передала мне нож и велела кого-то убить. Через месяц мы стали любовниками. В той самой комнате в Южном Каире, к северу от улицы попугаев.
Я встал на колени в коридоре с мозаичной плиткой, уткнувшись лицом в ее платье, мои соленые пальцы у нее во рту. Мы выглядели странной статуей, мы двое, пока не принялись утолять свой голод. Ее пальцы выцарапывали песок из моих редеющих волос. Вокруг нас были Каир и все пустыни.
Было ли это моим желанием вкусить ее молодости и неопытности? Ее сады – те сады, о которых я рассказывал вам.
У ее горла была та впадинка, которую мы прозвали «Босфор». Я нырял с ее плеча в этот Босфор. Успокаивал на нем свои глаза. Вставал на колени, а она вопросительно смотрела на меня, как будто я был с другой планеты. Я вспоминаю, как ее прохладная рука вдруг дотрагивалась до моей шеи в автобусе в Каире, и тогда мы брали закрытое такси и. занимались любовью на пути между мостом Хедив Исмаил и клубом «Типперэри». Или солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ее пальцы в вестибюле третьего этажа музея, когда она закрыла мое лицо…
И всего-то мы хотели, чтобы только один человек не видел нас.
Но Джеффри Клифтон был винтиком английской машины. Его семейная генеалогия имела глубокие корни и нисходила к Кануту [91] . Эта машина не открыла Клифтону, который был женат лишь восемнадцать месяцев, неверность его жены, а начала беспокоиться о неполадке, болезни в системе. Она знала каждое наше движение с первого дня, с того случайного прикосновения перед входом в отель «Семирамис».
Я не обращал внимания на ее замечания о его родственниках. А Джеффри Клифтон и не подозревал, так же, как и мы, о гигантской английской паутине, которая нависала над всеми нами. Но клуб телохранителей наблюдал за ее мужем и обеспечивал ему защиту. Только Мэдокс, который был аристократом с прошлыми полковыми связями, знал об этих спиралях благоразумия. Только Мэдокс, с его удивительным чувством такта, дал мне понять, в каком мире вычертился наш треугольник.
Я всегда носил с собой Геродота, а Мэдокс – святой в своем браке – «Анну Каренину», постоянно перечитывая эту историю о любви и обмане. Однажды, слишком поздно, чтобы избежать влияния машины, которую мы уже привели в действие, он попытался объяснить мне мир Клифтона, как Толстой описал врага Анны. Передайте мне мою книгу. Послушайте.
