Холодные ночи в пустыне. Он выдергивал воспоминания о каждой, словно нить из клубка ночей, и смаковал ее вкус. Так было во нремя первых двух суток его перехода, когда он находился в забытом районе между городом и плато.
Прошло шесть дней, и он не думал о Каире, о музыке, об улицах, о женщинах; к тому времени он уже перенесся в древность и приспособился к дыханию глубокой воды. Его единственной связью с миром городов был Геродот, его путеводитель, древний и современный, насыщенный сведениями, требующими проверки. Когда он обнаруживал правду в том, что казалось ложью, он доставал свою бутылочку с клеем и вклеивал карту или вырезку из газеты, ибо на чистой странице книги делал наброски мужчин в юбках и неизвестных животных рядом с ними. Древние обитатели оазисов обычно не изображали крупный рогатый скот, хотя Геродот утверждал обратное. Они обожествляли беременную богиню, и на наскальных рисунках можно было увидеть, главным образом, беременных женщин.
За две недели он ни разу даже не подумал о городе. Он как будто двигался под топкой полоской тумана, над чернильными линиями карты – этой чистой зоны между землей и схемой, между расстояниями и легендой, между природой и рассказчиком. Сэндфорд назвал это «геоморфологией». Места, которые мы выбираем, где мы чувствуем себя самими собой и не осознаем происхождения. Здесь, не считая солнечного компаса, одометра, измеряющего пройденное расстояние, и книги, он был совершенно один. Он знал, что такое мираж, что такое фата-моргана, ибо сам выбрал это для себя.
Он просыпается и обнаруживает, что Хана обмывает его. На уровне ее талии – плоскость столика. Девушка наклоняется, руками набрызгивая воду из фарфоровой чаши ему на грудь. Заканчивая, она проводит несколько раз мокрой рукой по своим волосам, отчего они становятся влажными и темными. Она поднимает голову, видит, что он проснулся, и улыбается.
Снова открыв глаза, он видит живого Мэдокса, который выглядит нервным, усталым и делаeт себе инъекцию морфия двумя руками, потому что на его обеих кистях нет больших пальцев.
«Как ему это удается?» – думает он.
Он узнает эти глаза, манеру облизывать губы языком, ясность мысли, схватывающей все сказанное собеседником. Два старых глупца.
Караваджо замечает что-то розовое во рту англичанина, когда тот говорит. Десны. Наверное, такой же цвет светлого йода у наскальных рисунков, обнаруженных в Увейнате. Еще надо многое узнать, вытянуть из этого неподвижного тела на постели, которое не живет. Есть только рот, вена на руке, серые, как у волка, глаза. Все еще удивительна его стойкость, когда он рассказывает временами от первого лица, временами от третьего и до сих пор не признался, что он – Алмаши.
– Кто это говорил, не вспомните ли: «Смерть означает, что вы уже в третьем лице»?
Целый день они продолжают делить между собой запасы морфия. Чтобы выудить из английского пациента все, Караваджо внимательно следит за ходом его мысли. Когда обгоревший человек забывается или когда Караваджо чувствует, что перестает улавливать связь между событиями – любовная история, смерть Мэдокса, – он берет из эмалированной банки шприц, отламывает головку стеклянной ампулы, надавливая костяшками пальцев, и заполняет его, чтобы сделать новую инъекцию. Предупреждение Ханы о возможной передозиронке игнорируется.
Каждая новая доза морфия открывает еще одну потайную дверь. Он либо возвращается к рисункам в пещере, либо ищет спрятанный в пустыне самолет, либо лежит с женщиной в комнате, обдуваемый вентилятором, и ее щека покоится на его животе.
Караваджо берет книгу Геродота. Он переворачивает страницу и будто всходит на бархан, чтобы увидеть Гильф-эль-Кебир, Увейнат, Джебель-Киссу. Когда Алмаши начинает говорить, он стоит рядом, стараясь выстроить события в логическую цепочку. А рассказ похож на дрожание стрелки компаса; слушателя бросает то на восток, то на запад, словно в обмане песчаной бури. Мир кочевников, наверное, и в самом деле весь выглядит так, как сомнительная история.
На полу в Пещере Пловцов, после того как ее муж разбил аэроплан и погиб, он разрезал ее парашют, расстелил его и медленно помог опуститься на него ее телу. Ее лицо выражало боль от ран и ушибов. Он нежно провел рукой по ее волосам – цела ли голова? Затем дотронулся до ее плеч и ступней.
Здесь, в пещере, он не хотел терять ее красоту, ее изящество, ее хрупкие формы. Он знал, что уже хорошо понял ее сущность.
Она была из тех женщин, которые выражали себя с помощью косметики. Собираясь на вечеринку или запрыгивая в постель, она красила губы в кроваво-яркий цвет, а на веки накладывала алые мазки.
Он поднял голову, посмотрел на один из наскальных рисунков и решил позаимствовать краски у них. Он покрасил ее лицо охрой, намазал голубым вокруг глаз, расчесал ее волосы своими пальцами, на которые собрал ярко-красный пигмент по всей пещере. Потом перешел на тело. Колено, которое увидел в тот первый день, когда она вылезала из самолета, стало шафрановым. Ее лобок. Цветные круги по ногам, так что она будет невосприимчива ко всему живому. У Геродота он читал о древних ритуалах, когда воины прославляли своих возлюбленных в песнях, наскальных рисунках и красках, сохраняя их тем самым в вечности.
В пещере стало холодно. Он обернул женщину парашютом, развел небольшой огонь из веток акации и окурил дымом все углы. Он вдруг понял, что не может обращаться к ней прямо и открыто, как прежде, и поэтому попытался говорить официальным тоном. Его голос, будто деревянный шар, отскакивал от разрисованных стен.
– Я сейчас пойду за помощью, Кэтрин. Ты понимаешь? Рядом есть еще один самолет, но у нас нет горючего. Если встречу караван или джип, то вернусь скоро.
Он вытащил книгу Геродота и положил рядом с ней. Шел сентябрь 1939 года. Выйдя из пещеры, из круга тускнеющего огня, он окунулся в темноту, в пустыню, освещенную луной.
По валунам он подобрался к основанию плато и приостановился там.
Ни машины. Ни самолета. Ни компаса. Только луна и его тень. Он нашел каменный указатель из прошлого и определил направление к Эль-Таджу, городу больше чем в ста километрах отсюда, с улицей, где продавали часы. Нужно было идти на север-северо-запад. Он запомнил угол своей тени и пошел. Через плечо висел кожаный мешок с водой, которая переливалась в нем, как плацента.
Нельзя было идти днем, когда сморщившаяся тень почти полностью умещалась под его подошвами, и в сумерках, между заходом солнца и появлением звезд. В это время все на диске пустыни было одинаковым, и продвижение грозило отклонением от маршрута на девяносто градусов. Он ждал появления живой карты звезд, затем устремлялся вперед, перечитывая этy карту каждый час. Раньше, в их межвоенных экспедициях по пустыне, вперед пускали проводников, которые тоже определяли путь по звездам и несли через плечо длинные шесты с фонариками, а остальные шли за этими прыжками света в темноте.
Человек двигается по пустыне со скоростью верблюда, делая не более четырех километров в час. Если повезет, можно найти страусиные яйца. Если не повезет, песчаная буря заметет все следы. Он шел три дня без еды, отказываясь думать о ней. Когда (и если) он доберется до Эль-Таджа, то поест «абра». Это блюдо племена горан готовят из колоцинта, вываривая зернышки, чтобы избавиться от го речи, а потом крошат их с финиками и стручками рожкового дерева. Он пройдет по улицам с часами и гипсом.
«Да благословит Господь вашего попутчика», – сказал Мэдокс. До свидания. Взмах руки. Бог ecть только в пустыне, сейчас он хотел это признать. Вне ее есть лишь торговля и власть, деньги и воина. Финансовые и военные тираны правят миром.
Он был в разрушенной стране, двигался от песка к скалам. Он старался не думать о женщине. Потом, словно средневековые замки, появились холмы. Он шел, пока его тень не наткнулась на тень горы. Кусты мимозы. Колоцинты Он выкрикнул ее имя в темноту скал, потому что «зло – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте» .
