— Я так рада, — сказала сонно моя дорогая, — что сделала наши программы взаимодействующими.

Она пощекотала мне ухо своим дыханием. Я повернул голову, чтобы пощекотать ее.

— Моя дорогая Эсси, — сказал я, — одна из твоих программ чертовски хороша.

— Я бы не могла этого сделать без тебя, — ответила она и сонно зевнула в сатиновую подушку. (Знаете, мы иногда спим. Нам это не нужно. Нам не нужно также есть или заниматься любовью, но это доставляет столько удовольствия, что мы это делаем, а я больше всего, всегда ценил последние минуты, когда голова ваша на подушке и вы вот-вот уплывете в теплый безопасный сон, где ничто во вселенной вас не тревожит).

Мне хотелось спать, потому что это часть подпрограммы. Но я знал, что, если нужно, я могу стряхнуть сонливость, потому что это тоже часть подпрограммы.

Я так и сделал. На время. Я подумал, что все-таки кое-что еще осталось у меня на уме.

— Я узнаю кровать, милая.

Она хихикнула.

— Хорошая кровать, — прокомментировала она. Она не стала отрицать, что это точная, а может, даже усовершенствованная копия анизокинетической кровати, которая годы и годы назад была у нас в Роттердаме.

Но я хотел поговорить не об этом и потому начал снова.

— Милая? Как ты думаешь, там было только двое Врагов со мной? Я имею в виду — на Таити?

Эсси какое-то время лежала молча. Потом осторожно высвободилась из моих объятий, приподнялась на локте и посмотрела на меня.

Молча какое-то время разглядывала меня, потом сказала:

— Мы ведь не можем этого сказать. Альберт говорит, что, может быть, это коллективный разум; так что на Таити, возможно, был лишь небольшой кусочек вещества Врага и число в таком случае бессмысленно.

— У-гум.

Эсси вздохнула и повернулась. Сквозь закрытую дверь я слышал музыку в соседнем помещении. Теперь там играли старомодный рок, вероятно, ради генерала Кассаты. Эсси села, обнаженная, как в первый день, когда мы занимались любовью, и щелкнула пальцами. Загорелся неяркий янтарный свет, он исходил из скрытой в потолке арматуры. Эсси ничего не оставляет без внимания в оснащении нашего маленького убежища.

— Ты по-прежнему встревожен, дорогой Робин, — нейтральным тоном сказала она.

Я обдумал ее слова.

— Наверно, — сказал я в качестве первого приближения к тому, что было бы гораздо более энергичным выражением, если бы я захотел.

— Хочешь поговорить?

— Хочу, — ответил я. Неожиданно вся моя сонливость пропала. — Я хочу быть счастлив. Почему это так трудно?

Эсси наклонилась и коснулась моего лба губами.

— Понятно, — сказала она. И замолчала.

— Ну, я хотел сказать, — продолжал я спустя несколько мгновений, — что не знаю, что нас ожидает.

— Но мы ведь никогда этого не знали, верно?

— Может, именно поэтому, — продолжал я гораздо громче, чем собирался, — я никогда не бываю счастлив.

В ответ я получил молчание. Когда говоришь в мегабитном режиме, даже двадцатая доля миллисекунды — значительная пауза, а эта была значительно дольше. Потом Эсси встала, подобрала с пола у кровати платье и оделась.

— Дорогой Робин, — сказала она, садясь на кровать и глядя на меня. — Я думаю, долгий полет плохо на тебе отразился. У тебя слишком много времени быть глупым.

— Но у нас ведь нет выбора. Вот в том-то и дело: у меня никогда не бывает выбора!

— Ага, — сказала она, кивнув. — Мы подошли к самому сердцу вопроса. Откройся. Скажи мне, в чем дало.

Я не ответил. Вернее, ответил электронным эквивалентом раздраженного фырканья. Конечно, она этого не заслужила. Она постаралась быть любящей и доброй, и я не должен становиться вредным.

Но именно так я себя чувствовал.

— Говори, черт возьми! — рявкнула она.

Я рявкнул в ответ:

— Дьявольщина! Ты задаешь глупые вопросы! То есть я хочу сказать, что ты сама истинная любовь и я тобой восхищаюсь, но… но… но, Боже, Эсси, как ты можешь задавать такие вопросы? В чем дело? Ты хочешь сказать, что хоть в опасности вся вселенная, хоть я недавно умер — снова! — и очень вероятно скоро умру навсегда, потому что мне придется выступить против того, о чем я и думать не хочу, хотя у меня было две жены, хотя я реально не существую и все прочее… я не должен думать? Как вам нравится пьеса, миссис Линкольн? [18]

— О Робин, — в отчаянии сказала она, — ты даже выразиться не можешь правильно!

Она застала меня врасплох.

— Что?

— Пункт первый, — заговорила она резко и деловито. — У тебя не было двух жен, конечно, если суд не решит, что мой оригинал и я, которая только что с таким удовольствием занималась с тобой любовью, это разные жены.

— Я хотел…

— Я отлично знаю, что ты хотел, Робин, — твердо сказала она. — Хотел сказать, что любишь меня и любишь Джель-Клару Мойнлин, которая время от времени снова показывается, чтобы напомнить тебе о себе. Мы с тобой обсуждали это раньше. Это не проблема. У тебя только одна жена, которая имеет значение, Робинетт Броадхед, а именно я, портативная Эсси, С. Я. Лаврова-Броадхед, которая ни в малейшей степени не ревнует тебя к этой женщине Мойнлин.

— Это не реаль… — начал я, но она махнула, чтобы я замолчал.

— Во-вторых, — твердо продолжала она, — беря в обратном порядке… нет, на самом деле беря первый пункт как второй в настоящем обсуждении…

— Эсси! Ты меня позабыла…

— Нет, — ответила она, — я тебя никогда не забываю, ты меня тоже. Это подпункт первого пункта, которым мы займемся в третьему Обрати внимание! Что касается угрозы всей звездной вселенной, то да, такая проблема существует. Это серьезная проблема. Но мы стараемся справиться с ней, как можем. Теперь. Остается один пункт, может, пятый или шестой в первоначальной последовательности, я забыла…

Я начал улавливать ее ритм.

— Ты имеешь в виду тот факт, что мы на самом деле не существуем, — с надеждой сказал я.

— Совершенно верно. Рада, что ты не отстал, Робин. Мы не мертвы, ты знаешь; не забывай об этом. Мы просто лишены тел, а это совсем другое дело. Мы больше не плоть, но мы очень-очень живы. И ты только что продемонстрировал это, черт возьми!

Я тактично ответил:

— Это было замечательно, и я знаю, что ты говоришь правду…

— Нет! Ты этого не знаешь!

— Что ж, знаю с точки зрения логики. Cogito ergo sum [19], верно?

— Совершенно верно!

— Трудность в том, — с жалким видом сказал я, — что я никак не могу этого интернализировать.

— Ага! — воскликнула она. — О! Понимаю! «Интернализировать», вот как? Конечно, интернализировать. Вначале у нас Декарт, а теперь этот психоаналитический вздор. Это дымовая завеса, Робин, за которой настоящая тревога.

— Но разве ты не понимаешь…

Я не закончил, потому что она рукой зажала мне рот.

Потом встала и направилась к двери.

— Дорогой Робин, даю тебе слово, я понимаю. — Взяла мою одежду, лежавшую на кресле у двери, и повертела в руках. — Видишь ли, тебе сейчас нужно говорить не со мной, а с ним.

— С ним? С кем это?

— С психоаналитиком, Робин. Вот. Надевай.

Она бросила мне одежду, и пока я ошеломленно выполнял ее распоряжение, вышла, оставив дверь открытой, и чуть позже в ней показался пожилой мужчина с печальным лицом.

— Здравствуйте, Робин. Давно мы в сами не виделись, — сказала моя старая медицинская программа Зигфрид фон Психоаналитик.

— Зигфрид, — сказал я, — я тебя не вызывал.

Он кивнул, улыбаясь, идя по комнате. Опустил шторы, пригасил свет, превращая спальню из любовного гнездышка с некое подобие его старого помещения для консультаций.

— Ты мне даже не нужен! — закричал я. — К тому же мне нравилось помещение в прежнем виде!

Он сел на стул у постели, глядя на меня. Как будто ничего не изменилось. Да и кровать больше не предназначена для любовной игры, теперь это была кушетка боли, на которой я провел столько мучительных часов. Зигфрид невозмутимо сказал: