Растянувшись на животе на нависающем над водой уступе, он заглянул в прозрачные глубины пруда. Мелькали серебряные искорки — след движения рыбы в тени. Она была вне досягаемости. Воздух был сухим и горячим; отдаленное пение птицы в лесу казалось в тишине неестественно громким. Зопилоты были птицами, и они питались всеми видами мяса, даже человеческого, он сам в этом убедился. Когда? Пять или шесть лет назад?
Как всегда, его мысли ускользнули прочь от этот воспоминания, но на этот раз с небольшим успехом. Горячая волна раздражения, что уже трогала его в поле, вновь захлестнула его, и во внезапном приступе гнева он ринулся навстречу этому воспоминанию. Что он, собственно, видел? Куски мяса. Может быть, то был кролик или армадильо? Нет, он не мог в такое поверить. Человек был единственным существом, достаточно большим, чтобы стать источником подобной плоти. Один из богов положил их туда, возможно, Микстес, бог смерти, чтобы кормить своих слуг — хищников, приглядывающих за мертвыми. Чимал видел этот дар богов и убежал — и с ним ничего не случилось. Со времени той ночи он молча ходил в ожидании мщения, но оно не пришло.
Куда ушли годы? Что произошло с мальчиком, что вечно находился в состоянии беспокойства, вечно задавал вопросы, на которые не было ответов? Раздражение сделалось еще более сильным, и Чимал выпрямился, поднял голову и посмотрел на небо, туда, где над каменной стеной, подобно черной печной дверце, парил хищник. «Я был мальчиком, — сказал Чимал, почти вслух произнеся эти слова и впервые принимая когда-то случившееся. — Я был полон страха и спрятался внутри себя, ушел в себя, как рыба уходит в тину. Но почему это беспокоит меня теперь?»
Он быстро огляделся, как будто ища, ком убить. Теперь он мужчина, и люди уже не оставят его в покое, как делали это, пока он был ребенком. На него наложены обязанности, он должен делать новые для себя вещи. Он должен взять жену и построить дом, иметь семью, становиться старше и в конце концов…
— Нет! — крикнул он так громко, как только мог, и прыгнул с камня. Вода, холодная от талом снега, смыкалась вокруг нет, давила на него, и он нырнул глубже. Его открытые глаза видели окружающую его тенистую синеву и морщинистую, испещренную пятнами света поверхность воды над ним. Здесь был другой мир, и он хотел остаться здесь, вдали от своем мира. Он погружался все глубже, пока не почувствовал боль в ушах, а руки его не коснулись тины, пластами лежавшей на дне пруда. Но тут, хотя он продолжал думать о том, что хотел бы здесь остаться, ему стеснило грудь, и, независимо от его воли, руки его сделали все, чтобы вынести тело на поверхность. Рот его открылся, тоже не дожидаясь сигнала, и в грудь хлынул поток горячего воздуха.
Выбравшись из пруда, он остановился на краю уступа. Вода стекала с его одежды, хлюпала в сандалиях. Он посмотрел на каменную стену и водопад. Он не может оставаться вечно в подводном мире. И тут, во внезапном приступе понимания, он осознал, что не может также оставаться и в мире его долины. Если бы он был птицей и мог улететь прочь! Когда-то из долины был выход, и то были, должно быть, удивительные времена, но землетрясение положило этому конец. Мысленно он видел болото на другом конце длинной долины, рядом с основанием огромного валуна и его уступов, которые закрывали проход. Вода медленно сочилась между камнями, и птицы пролетали наверху, но для людей долины прохода не было. Они били во власти огромных валунов и еще более могущественного проклятия. То было проклятие Омейокана — бога, чье имя никогда не произносится вслух громко, но лишь шепотом. Говорили, что люди забыли богов, храм стоял засыпанный песком, а жертвенный алтарь был сух. И в один день и в одну ночь Омейокан стал трясти холмы и тряс их, пока они не упали и не отгородили долину от остального мира. И пять раз по сто лет должно было пройти, прежде чем выход откроется вновь — если люди будут исправно служить все это время храму. Жрецы никогда не говорили, сколько времени уже прошло, да это и не имело значения: наказание все равно не окончится раньше, чем окончится их жизнь.
Каков же внешний мир? В нем были горы, это он знал. Ему были видны их пики вдали и снега, что белели на склонах зимой и превращались в узкие полоски на северных склонах летом. Больше он о нем ничего не знал. Там должны были быть деревни, похожие на его собственную, в этом он был уверен. Но что еще? Должно быть, люди, живущие там, знали то, чего не знали его соплеменники — например, где искать металл и что с ним делать. В деревне еще сохранилось несколько топоров и ножей, считающихся сокровищем: сделанные из сверкающего вещества, которое называли железом, они были мягче, чем инструменты из черного стекла, но не ломались, и их можно было затачивать снова и снова. А у жрецов была шкатулка, сделанная из железа и украшенная драгоценностями. Эту коробку они показывали людям в дни особых празднеств.
До чего же ему хотелось увидеть мир, сотворивший эти вещи! Если бы только он мог уйти, то непременно ушел бы… Если бы только был путь… Тогда бы даже боги не остановили его. Но, подумав об этом, он низко склонил голову и поднял руки, ожидая удара.
Боги непременно остановят его. Коатлики по-прежнему ходит и наказывает, ему приходилось видеть ее лишенных рук жертв. Убежать невозможно.
Он снова впал в оцепенение, и это было хорошо. Если ничего не чувствуешь, то не можешь быть и наказан. Его нож лежал на камне в том месте, где он его оставил. Он вспомнил о том, что нужно захватить его, потому что нож этот стоил ему многих часов работы. Но и о рыбе, и о растопке очага он забыл — он прошел мимо упавшего дерева, даже не взглянув на него. его ноги сами находили тропу, и продолжая оставаться в благословенном оцепенении, он смотрел на деревню, видневшуюся сквозь деревья.
Когда тропа побежала вдоль обмелевшей реки, ему стали видны храм и школа на дальнем берегу. Мальчик из другой деревни, Заахил, чьего имени Чимал не знал, махал кому-то с обрыва, звал кого-то, сложив руки у рта чашечкой. Чимал остановился и прислушался…
— Храм… — кричал он и произносил еще какое-то слово, похожее на «Тецкатлипок». Чимал понадеялся, что слово только похоже на это имя, ибо нельзя было произносить вслух имя Повелителя Неба и Земли, от которого зависело, насылать пугающие болезни или исцелить. Мальчик, поняв, что его не слышно, спустился по откосу, перебрался через узкий поток воды. Когда он подбежал к Чималу, то тяжело дышал, но глаза его были широко распахнуты от удивления.
— Попока, мальчик из нашей деревни — ты знаешь его? — Не дожидаясь ответа, он затараторил: — У него были видения, и он рассказал о них остальным, а жрецы слышали и видели его, и они сказали, что… Тецкатлипок, — он был так взволнован, что перескакивал через слова, но это имя вырвалось у него особенно громко, — овладел им, Его забрали в храм — пирамиду.
— Почему? — спросил Чимал, зная ответ до того, как он его услышал.
— Китлаллатонак освободит бога.
Они, конечно, должны идти туда, потому что при такой важной церемонии должен присутствовать каждый. Чимал не хотел этого видеть, но протестовать не стал — быть там было его обязанностью. Когда они дошли до деревни, он оставил мальчика и направился к своему дому, но его мать уже ушла, так же, как и большинство остальных. Он убрал на место нож и по хорошо утрамбованной тропе направился к храму, в долину. Молчаливая толпа собралась у основания храма, но и с того места, где он остановился, ему все было ясно видно. На уступе стоял черный резной камень, испещренный отверстиями и пятнами, оставленными за много лет кровью. Непротестующего юнца привязали к этому камню. Один из жрецов стоял над ним. Он дунул через бумажный конус, и белое облако покрыло лицо юноши. Йахтли, порошок из корней того растения, что заставляет человека засыпать, когда он бодрствует, и делает нечувствительным к боли. К тому времени, как появился Китлаллатонак, другой жрец обрил голову мальчика, подготовив его к началу ритуала. Дрожь прошла по телу юноши, когда с его черепа был срезан кусок кожи, но он не вскрикнул. Процедура началась.
