Дверь, ведущая в соседнюю гостиную, резко распахнулась. С обнаженными шпагами ворвались Пегилен де Лозен и маркиз д'Андижос. Они, прислушиваясь, стояли за приоткрытой створкой двери, и теперь у них уже не было сомнений в чудовищных намерениях брата короля и его фаворита.

Одним ударом маркиз д'Андижос вышиб шпагу из рук Филиппа Орлеанского, поранив ему кисть.

Де Лозен скрестил свою шпагу с шевалье де Лорреном. Д'Андижос схватил Анжелику за руку.

– Бежим скорее!

Он увлек ее в галерею, где они сразу же натолкнулись на Клемана Тоннеля, но тот не успел даже вытащить пистолет, который прятал под плащом. Резким ударом д'Андижос проткнул ему горло шпагой. Клеман Тоннель рухнул, истекая кровью.

Маркиз и Анжелика бросились бежать как безумные.

За их спиной Филипп Орлеанский писклявым голосом призывал швейцарцев:

– Стража! Стража! Держите их! И вскоре они услышали топот бегущих вслед за ними людей, звон алебард.

– К главной галерее… – бросил д'Андижос. – В Тюильри… Там конюшни, лошади!.. И тогда – из города… Тогда спасены…

Несмотря на свою грузность, гасконец бежал с проворством, которого Анжелика даже не подозревала в нем. А сама она уже изнемогала. У нее ужасно болела нога, горело раненое плечо.

– Я сейчас упаду, – задыхаясь, проговорила она. – Я сейчас упаду!

И в этот момент они увидели одну из тех широких лестниц, что вели во дворики.

– Бегите вниз, – бросил д'Андижос, – и спрячьтесь там хорошенько. А я завлеку их как можно дальше.

Анжелика сбежала по лестнице, почти не касаясь каменных ступеней. Внезапно пламя жаровни заставило ее отпрянуть. И тут она рухнула на землю.

Арлекин, Коломбина и Пьерро подхватили ее, отнесли в свое убежище, как могли укрыли. Перед глазами Анжелики долго мелькали большие зеленые и красные ромбы их костюмов, потом она погрузилась в глубокий обморок.

Анжелика открыла глаза – вокруг все было залито нежно-зеленым светом. Она снова в Монтелу, на берегу реки, в тени деревьев, сквозь листву которых, окрашиваясь в зеленый цвет, проникали солнечные лучи. Она слышала голос своего брата Гонтрана. Он говорил ей:

– Никогда мне не получить такую зеленую краску, как листва и трава. Правда, если смешать каламин с персидским кобальтом, то можно добиться похожего цвета, но все равно тон получится слишком густой, в нем не будет той сияющей, изумрудной прозрачности освещенной солнцем листвы над рекой…

Голос Гонтрана звучал громко и хрипло, не так, как раньше, но угрюмые нотки остались прежними – они всегда появлялись, когда он говорил о своих красках или картинах.

Сколько раз он шептал, с ожесточением глядя в глаза сестры: «Никогда мне не получить такую зеленую краску, как листва и трава».

Острая боль под ложечкой заставила Анжелику вздрогнуть. И она сразу же вспомнила, что с ней произошло что-то ужасное.

«Боже мой, – подумала она, – мой ребеночек умер».

Да, он наверняка умер. Он не мог остаться живым после такого кошмара. Он умер, когда она выпрыгнула из окна в темную пропасть. Он умер, когда она мчалась по галереям Лувра… От этого безумного бега у нее до сих пор дрожали руки и ноги, от предельного напряжения кололо сердце.

Собравшись с силами, она с трудом приподняла руку и положила ее себе на живот. Под ладонью что-то тихонько закопошилось.

«О, он шевелится, он жив! Какой же ты мужественный, мой дружок!» – с нежностью и гордостью подумала она.

Ребенок ворочался в ее животе, как лягушонок. Она нащупала пальцами его круглую головку. Мало-помалу сознание ее прояснилось, и она поняла, что лежит на широкой кровати с витыми столбиками и зеленым саржевым пологом, сквозь который просачивался голубовато-зеленый свет, и вот он-то и перенес Анжелику на берег реки в Монтелу.

Но это не дом Ортанс на улице Ада. Где же она? Она не могла ясно восстановить в памяти все, что с ней произошло, просто было ощущение, что нечто темное, мрачное давило ее, смутное воспоминание о какой-то чудовищной трагедии с черным ядом, мелькавшими, как молнии, шпагами, страхом и липкой грязью.

Но вот снова послышался голос Гонтрана:

– Никогда, никогда мне не найти краску цвета речной воды под листвой.

На этот раз Анжелика чуть не вскрикнула. Она сошла с ума, это ясно! Или это страшный бред?

Она приподнялась, раздвинула полог над кроватью. Зрелище, представшее ее глазам, окончательно убедило несчастную в том, что она лишилась разума.

Прямо перед ней на небольшом помосте лежала белокурая, розовая полуобнаженная богиня, держа в руке соломенную корзинку, из которой на бархатные подушки свисали роскошные грозди золотистого винограда. Маленький купидон, совершенно голенький, пухленький, в венке из цветов, косо надетом на светлые кудри, с увлечением щипал виноград. Купидон несколько раз чихнул, и богиня, тревожно взглянув на него, сказала несколько слов на каком-то непонятном языке, видимо языке Олимпа.

Тут же послышались чьи-то шаги, и бородатый рыжий великан, одетый в вполне современный костюм художника, подошел к купидону, взял его на руки и завернул в шерстяной плащ.

И тут Анжелика увидела мольберт художника Ван Осселя, около которого стоял молодой человек в кожаном переднике, по-видимому, подмастерье, держа в руках две палитры с яркими пятнами красок всех цветов.

Подмастерье, слегка склонив голову набок, рассматривал незаконченную картину своего мэтра. Тусклый дневной свет падал на его лицо. Он был среднего роста, внешне ничем не примечателен, в грубой холщовой рубахе с распахнутым воротом, обнажавшим загорелую шею, с небрежно подстриженными темно-русыми волосами до плеч и густой челкой, свисавшей на темные глаза. Но Анжелика узнала бы среди тысячи эти чуть надутые губы, этот дерзко вздернутый нос, этот спокойный тяжеловатый под; бородок, напоминавший ей отца, барона Армана.

– Гонтран! – окликнула брата Анжелика.

– Дама проснулась! – воскликнула богиня.

И тотчас же все, кто находился в комнате, в том числе пять или шесть детей, подбежали к кровати.

Подмастерье был ошеломлен. Он с изумлением смотрел на улыбавшуюся ему Анжелику. Вдруг он густо покраснел, сжал своими выпачканными краской руками ее руку и прошептал:

– Сестренка!

Пышнотелая богиня, которая оказалась женой художника Ван Осселя, крикнула дочери, чтобы та принесла из кухни горячего молока с желтком и сахаром, которое она приготовила.

– Я рад, – говорил голландец, – я рад, что дама, которой я помог, оказалась не просто дамой, попавшей в беду, но еще и сестрой моего товарища.

– Но как я очутилась здесь? – спросила Анжелика.

Ван Оссель степенно рассказал, как накануне вечером их разбудил стук в дверь. При свете свечи он увидел итальянских комедиантов в блестящих атласных костюмах, на руках у которых лежала без сознания окровавленная полумертвая женщина. На своем темпераментном итальянском языке актеры стали умолять помочь несчастной. И им спокойно ответили по-голландски: «Мы с радостью окажем ей гостеприимство!»

Теперь Анжелика и Гонтран смотрели друг на друга с некоторым смущением. Наверно, прошло лет восемь с тех пор, как они расстались в Пуатье. Перед мысленным взором Анжелики всплыла картина прошлого: Раймон и Гонтран верхом на лошадях удаляются вверх по узкой и крутой городской улочке. Возможно, и Гонтран сейчас вспоминал трех покрытых дорожной пылью девочек, которые, прижавшись друг к другу, сидели в старой карете.

– Я видел тебя в последний раз в Пуатье, – сказал он, – когда ты, Ортанс и Мадлон приехали в монастырь урсулинок…

– Верно. А ты знаешь, что Мадлон умерла?

– Да, знаю.

– Помнишь, Гонтран, ты писал портрет старого Гийома?

– Старый Гийом умер.

– Да, мне отец писал…

– У меня до сих пор сохранился тот портрет. И я написал еще один, лучше… по памяти. Я тебе его покажу.

Гонтран сидел на краю постели, положив на кожаный передник, закрывавший колени, свои огрубевшие, перепачканные руки с въевшейся в кожу красной и синей красками, со следами кислот и солей, которые служили ему для изготовления красок, с мозолями от пестика, которым он с утра до вечера растирал в ступке свинцовый сурик, охры, оранжевый свинцовый глет, прибавляя к ним масло или соляную кислоту.