Потом ехали еще целый день. На обледенелых дорогах, изрытых колеями, их трясло, как мешки с орехами, и сестры чувствовали себя совершенно разбитыми. Лишь изредка попадались небольшие участки старой римской дороги, выложенные большими ровными плитами. Чаще же всего приходилось тащиться по глинистым проселочным дорогам, разбитым неиссякаемым потоком всадников и экипажей. Случалось по несколько часов мерзнуть у моста в ожидании, пока сборщик мостовой пошлины, человек чаще всего медлительный и болтливый, всласть наговорится с каждым путешественником. Лишь знатные сеньоры проезжали без проволочек, небрежной рукой кинув чиновнику из окна кареты кошелек.
Мадлон, совсем закоченев, цеплялась за Анжелику и плакала. Ортанс, поджав губы, твердила:
– Это невыносимо!
Все три сестры изнемогали от усталости, и у них невольно вырвался вздох облегчения, когда к концу второго дня пути на горизонте показался Пуатье с блекло-розовыми крышами, карабкающимися вверх по холму, огибая который, бежала веселая речка Клэн.
Стоял ясный зимний день. Над черепичными крышами городка нежно голубело небо, и казалось, что это Юг. Впрочем, Пуату – действительно, преддверие Юга. Слышался перезвон колоколов, призывавших к вечерне.
Отныне колокольный звон почти пять лет будет отсчитывать для Анжелики часы и дни. Пуатье недаром слыл городом церквей, монастырей и коллегий. Колокола определяли распорядок жизни всего этого люда в сутанах и целой армии учащихся, столь же шумливых, сколь тихи были их наставники. Священники и бакалавры встречались на перекрестках поднимающихся вверх улочек, в прохладных, тенистых двориках, на площадях, ступенями идущих по холму, где обычно располагались паломники.
Братья де Сансе расстались со своими сестрами перед собором. Монастырь урсулинок находился немного левее, над речкой Клэн. Коллеж отцов-иезуитов был расположен на самом верху холма. Расстались почти молча из чувства какой-то неловкости, свойственной подросткам в этом возрасте, и одна лишь Мадлон, обливаясь слезами, поцеловала братьев.
И вот монастырские ворота закрылись за Анжеликой. Только много позже она поняла, что мучительное ощущение, будто в монастыре ей не хватает воздуха, объясняется тем, что ее вдруг лишили простора. Стены, кругом одна стены и решетки на окнах! Воспитанницы монастыря не понравились Анжелике: она привыкла играть с деревенскими мальчишками, которые неизменно восхищались ею, повсюду следовали за ней. А здесь, среди знатных и богатых барышень, место Анжелики де Сансе оказалось где-то в последних рядах.
А еще ей приходилось сносить пытку тесного корсета на китовом усе, который не позволял девочкам сутулиться и на всю жизнь давал им гордую королевскую осанку, неизменную при любых обстоятельствах. Анжелика, девочка крепкая, сильная и гибкая, изящная от природы, могла бы обойтись без этого каркаса, но так уж повелось испокон веков, и не только в монастырях. Из разговоров старших воспитанниц Анжелика поняла, что корсеты играют в женском туалете важнейшую роль. Девушки с пылом обсуждали вопрос о том, какими должны быть корсетные кости и пластрон в форме утиного клюва, в который для жесткости вставляли плотный картон или металлические пластинки и украшали его кружевами, вышивкой, бантами и драгоценностями. Он поднимал грудь так высоко, что, казалось, она вот-вот вырвется из корсажа. Обо всех этих ухищрениях старшие воспитанницы говорили, конечно, тайком, хотя монастырь готовил девушек именно к замужеству и к светской жизни.
Здесь они должны были научиться танцевать, изящно приседать в реверансе, играть на лютне и клавесине, поддерживать с двумя или тремя подругами беседу на заданную тему и даже постичь искусство обмахиваться веером и накладывать румяна. Затем их знакомили с домоводством. В предвидении невзгод, которые могут быть ниспосланы им небом, учениц заставляли выполнять и черную работу. Они по очереди трудились на кухне и в прачечной, зажигали и чистили лампы, подметали и мыли полы. И наконец, в монастыре они получали элементарные знания из истории и географии, изложенные весьма сухо, из мифологии, арифметики, теологии и латыни. Больше внимания уделялось стилистике, поскольку эпистолярным искусством в основном увлекались женщины, и переписка с подругами и любовниками считалась одним из главных занятий светской женщины.
Нельзя сказать, что Анжелика была непокорной воспитанницей, но и удовлетворения своим наставницам она тоже не доставляла. Она исполняла все, что от нее требовали, но, казалось, не могла взять в толк, зачем ее принуждают делать столько бессмысленных вещей. Случалось, она удирала с уроков, и после долгих поисков ее обнаруживали в саду – в большом монастырском саду, возвышавшемся над малолюдными, прогретыми солнцем улочками. В ответ на суровые упреки она говорила, что, на ее взгляд, нет ничего дурного в том, что она пошла посмотреть, как растет капуста.
Летом в городе разразилась эпидемия, как утверждали, чумы, потому что полчища крыс повылезли из нор, и их трупы валялись в домах и на улицах Города.
Фронда принцев, возглавляемая принцем Конде и де Тюренном, принесла разорение и голод и сюда, на запад Франции, который до сих пор война с иноземцами щадила. Кто за короля, кто против – понять было невозможно, но крестьяне из сожженных деревень устремились в города. Целая армия нищих с протянутой рукой толпилась у ворот всех монастырей. Вскоре их стало больше, чем аббатов и учащихся.
В определенные дни и часы маленькие воспитанницы урсулинок шли раздавать милостыню беднякам, которые попрошайничали у входа в монастырь. Девочкам объяснили, что это тоже входит в круг их обязанностей как будущих великосветских дам.
Анжелика впервые столкнулась с такой безнадежной нищетой, нищетой злобной, настоящей нищетой с жадным и ненавидящим взглядом. Но это зрелище не взволновало, не возмутило ее в отличие от других воспитанниц, из которых одни плакали, а другие брезгливо поджимали губы. Анжелике казалось, что все это – прообраз чего-то, что она носит в себе, словно она уже предчувствовала ту странную судьбу, которая была ей уготована…
Запруженные нищими улочки, где от июльской жары пересохли фонтаны, были благодатной почвой для распространения чумы.
Несколько монастырских воспитанниц тоже заболели. Однажды утром во время перемены Анжелика не увидела во дворе Мадлон. Она справилась о ней, и ей сказали, что сестра ее больна и помещена в лазарет. Через несколько дней Мадлон умерла. Глядя на ее белое, словно высохшее личико, Анжелика не плакала. А показные слезы Ортанс ее разозлили. Чего она рыдает, эта семнадцатилетняя дылда? Ведь она никогда не любила Мадлон. Она любила только себя.
– Увы, дочери мои, – тихим голосом сказала им старая монахиня, – такова воля божья. Дети часто умирают. Мне говорили, что у вашей матушки было десятеро детей и она потеряла лишь одного. А теперь вот – двоих. Не так уж много. Я знаю одну даму, которая потеряла семерых из пятнадцати. Вот оно как бывает. Бог дал, бог и взял. Дети часто умирают. Такова воля божья!..
После смерти Мадлон Анжелика стала еще более нелюдимой и, пожалуй, даже совсем непокорной. Она делала все, что взбредет ей в голову, часами сидела одна где-нибудь в укромном уголке огромного дома. Ей запретили ходить в огород и в сад. Но она все же ухитрялась проскользнуть туда. Уже подумывали о том, чтобы отослать ее домой, но барон де Сансе, несмотря на денежные затруднения, которые он испытывал в связи с гражданской войной, очень аккуратно вносил плату за обеих дочерей, чего нельзя было сказать о многих других родителях. Кроме того, Ортанс обещала стать одной из самых примерных воспитанниц своего выпуска. Из уважения к старшей сестре оставили и младшую. Но махнули на нее рукой…
И вот однажды, в январе 1652 года, Анжелика – ей только исполнилось пятнадцать лет – заняла свое излюбленное место на монастырской стене в саду и, греясь на скупом зимнем солнышке, с любопытством наблюдала прохожих, сновавших взад и вперед по улице.
В эти первые дни года в Пуатье царило большое оживление, так как в город только что прибыли королева-мать, король и их сторонники. Бедная королева, бедный юный король! Из-за вечных мятежей им приходилось скитаться по всей стране. Они только что сражались в Гиенне с принцем Конде и вот на обратном пути остановились в Пуату в надежде сторговаться с мессиром де Тюренном, который держал в своих руках всю провинцию от Фонтене-ле-Конта до самого океана. Шательро и Люсон, бывшие протестантские крепости, присоединились к гугенотскому генералу, но Пуатье, памятуя, как сто лет назад еретики разгромили в городе церкви и повесили мэра, раскрыл свои ворота королю.
