Женя взглянул в сторону, увидел нежный профиль Инезильи, ее темные вьющиеся волосы и холмик высокой полной груди в вырезе платья и подумал, насколько же разнообразна природа в своем промысле, создавая вот такую галерею уродов и вот таких чудесных женщин, из-за которых стоит жить!.. И как она похожа на Ксюшу, Боже мой! Афанасьев взглянул на инквизиторов и решительно заговорил на плохом итальянском, так как с испанским были серьезные проблемы, а итальянский, как он понял, в Испании в то время знали многие:
– Высокочтимые господа судьи. Мы гости этой страны и, быть может, не знаем каких-то ее законов. Если мы что-то нарушили, то готовы ответить за это… – Его взгляд прикипел к сутане Торквемады, единственной меж однотонных одеяний монахов черно-белой, двухцветной. – Но мы добрые христиане и не причастны ни к какому колдовству и богоотступничеству.
Афанасьев сам не понял, откуда в его мозгу всплывают такие сложные итальянские слова, как «богоотступничество» и «высокочтимые». В университете он знал язык на уровне фраз «бонджорно, синьора» и «арривидерчи». Торквемада кивнул, давая понять, что слова Жени дошли до него. Но он молчал и не двигался, а вот сидящий рядом с ним инквизитор сделал отмашку левой рукой, и альгвасилы ввели в зал суда еще одного человека.
Да! Еще бы этот красавец отсутствовал, даже по уважительным причинам!
…Конечно же, это был не кто иной, как дон Педро де Сааведра. Но какой!.. Да, здорово его построили отцы-инквизиторы, которые, видно, в самом деле были чужды коррупции и не отличали богатого от бедного и знатного от безродного в их вине перед Господом. Дон Педро вид имел весьма жалкий: он был бос, с непокрытой головой, нечесаные черные волосы спадали на плечи. На нем был чудовищного вида балахон – «самарра», облачение кающегося грешника, – одеяние из грубой желтой ткани с крестом святого Андрея. По всей видимости, это была единственная на данный момент одежда незадачливого дона Педро.
– Вот свидетель вашего преступления, – сказал Торквемада. – А преступление ваше в том, что повинны вы колдовству и пособничеству вот этой ведьме!
И он резко вскинул руку, указывая на Инезилью, а потом грохнул кулаком по столу. Эта вспышка не вязалась с прежним кротким обликом Великого инквизитора, но теперь его бесцветные глаза метали громы и молнии, а узкие ноздри длинного крючковатого носа гневно трепетали.
– Что скажешь, сын мой? – ласково спросил костлявый инквизитор, фрей11 Хуан, которого Афанасьев мысленно сравнил со статистом из голливудского фильма ужасов.
Дон Педро подошел к столу, за которым с постными физиями восседали доминиканцы, и бухнулся на колени, как будто ему подрубили ноги. Он забормотал до приторности жалобным тоном:
– Каюсь, отцы мои, что не по своей воле, а по колдовству этой женщины, вместившей в своем обольстительном теле коварную сущность Сатаны… – Он на секунду запнулся, и Женя Афанасьев скороговоркой просуфлировал вполголоса и, разумеется, по-русски:
– Виноват в том, что не из злых помыслов, а по наущению князя Милославского временно являлся исполняющим обязанности царя!..
Приблизительная эта цитата из гайдаевского «Ивана Васильевича», конечно, не могла быть понята присутствующими. Но на Афанасьева глянули глаза Торквемады, и очередное слово застряло у него в горле, а приступ лихорадочной, нездоровой веселости мгновенно ушел в пятки вместе с устремившейся туда же душой. Дон Педро между тем унылым голосом изложил в хронологическом порядке свои бедствия и несчастья, напоследок обозвал Владимира Ильича и Женю «нечестивыми», а всё – в духе хрестоматийного «во всем виноват Чубайс!» – свалил на Инезилью. И околдовала она его, и от лона церкви отвратила, и всячески разлагала морально, а также вырвала из любящей семьи и заставила пуститься во все тяжкие. Напоследок дон Педро упомянул о родовом замке, трижды перезаложенном проклятому еврею из Сеговии, и на этой бравурной ноте кончил свою речь. Оваций, конечно, не последовало, но Афанасьеву показалось, что речь эта если и не понравилась доминиканцам и лично Торквемаде, то по крайней мере устроила их.
Тощий инквизитор фрей Хуан взглянул на шефа:
– Начнем допрос?
Торквемада еле заметно наклонил голову. В роли общественного обвинителя выступал тип с коричневыми кругами под глазами и надутой физиономией, который звался фрей Констанций; в молодости он был гончаром и работал у мастера Мануэля Грегорио из Мадрида, да так нерадиво работал, что не только не заработал, а еще и задолжал своему хозяину двести мараведи12. Фрей Констанций, тогда еще простой обыватель, даже получил за этот вечный долг кличку Минус Двести (в переводе на нынешние математические понятия). Добрый работник не стал отрабатывать долг, а просто донес на мастера Мануэля Грегорио в инквизицию, и того сожгли как еретика. А вместе с ним сгорел и долг. С тех пор фрей Констанций сделал бурную карьеру и дорос до того, что выступал в роли обвинителя на процессе, где одним из обвиняемых был сам товарищ Ульянов-Ленин…
Фрей Констанций надул щеки и заорал (ну совершенно не в духе тихоголосых доминиканцев):
– Отвечай, презренный, когда и как был сопричислен козням дьявола?
Женя аж присвистнул. Хорошенькое начало допроса! Осталось назвать только место и время вербовки.
– Ты! – Палец фрея Констанция уперся во Владимира Ильича.
– Между прочим, уважаемый товарищ… – витиевато начал тот, а потом, наверно, впав в полемический задор, перешел на более простую лексику: – Ясней формулируйте обвинение! Что это за… голословность? С таким же успехом я могу обвинить вас, скажем, в том, что вы подсматриваете за голыми послушницами в женском монастыре и делаете свои выводы! Ну? Что молчите, батенька?
Фрею Костанцию, верно, никогда не приходилось видеть таких наглых еретиков и колдунов, которые ставят ему встречные обвинения. Он поморгал глазами с довольно глупой миной на лице, а потом пошел по наезженной дорожке:
– Значит, упорствуешь в грехе своем? Подумай о душе! Плоть тленна и бренна, и лишь душа бессмертна, и если здесь гореть в очищающем огне лишь миг, то ТАМ, в другом месте, придется гореть вечно! Затрещат кости, и задымится, сгорая на адских крючьях, мясо грешников!..
– Вы, мой друг, так аппетитно говорите обо всём этом, что мне захотелось покушать, – примирительно заговорил Владимир Ильич. – Вот только не следует, хм-хм, чтобы жаркое подгорало. Самое главное в жарком – это вовремя и умело пользоваться соусом. Самое лучшее жареное мясо едал я в Берне. Там, признаться, отлично готовят повара-итальянцы! А еще неплохо кушали на Третьем съезде РСДРП в Лондоне. А вот в Шушенском…
Тупой фрей Констанций выпучил глаза, а педантичный фрей Хуан пометил у себя: «еще и грех чревоугодия».
Разговор шел на испанском, так что Женя ничего не понимал, но до него долетал шепот рядом стоящего Джованни Джоппы, который вычленял основную суть данной полемики, переводя на итальянский.
Вскоре фрей Хуан предложил обвинителю допросить Афанасьева. Наверно, суд уже вынес свое суждение по поводу Владимира Ильича. Женя тоже ничего не сказал по существу, а дона Педро назвал «пленником своих заблуждений», что неожиданно вызвало в суде одобрительную реакцию. Наверно, они подумали, что тем самым Женя частично признает свою вину.
Допрос несчастного Джованни Джоппы был бы комичен, если бы происходил на сцене театра под сенью Мельпомены, а не в зале инквизиции под скрещенными взглядами отцов-доминиканцев. При демонстрации говорящей жабы Акватории все увидели – о, воистину есть на земле чудеса! – улыбки на лице двух из семи инквизиторов. Однако жаба молчала, как Олег Кошевой в гестапо. Но это были цветочки… Самое интересное, как оказалось, началось после того, когда измотанный глупым упрямством или же дьявольской болтливостью проклятых еретиков и колдунов фрей Констанций перешел к плотному допросу Инезильи.
