Припадали к земле, ползли в густой траве, сливаясь с местностью… Когда же бэтээр проезжал небольшой мосток, переброшенный через бегущий в узком овражке заболоченный ручей, на перила моста вдруг с дикими воплями вспрыгнули двое. Один в прошлой жизни был, по-видимому, сантехником, потому что держал в руке кусок водопроводной трубы, а второй вовсю размахивал вырванным из земли дорожным знаком и рычал при этом не хуже иного недокормленного в зоопарке тигра.

– Наверно, бывший автоинспектор, – равнодушно промолвил Васягин, которому, видно, не впервой были подобные выходки диких аборигенов, и, привстав, рявкнул на них:

– А ну, пшли отсюда, охотнички!!! Соловьи-разбойники, бля!

И дважды выстрелил из пистолета в воздух.

Тех как выкорчевало с перил моста – они сорвались вниз и рухнули в овражек, прямо в холодную осеннюю воду ручья. От берегов вскипела взбаламученная тинистая муть и закачалась болотистая ряска… Храбрецы-«охотнички» окунулись в воду по самые глаза и сидели так до тех пор, пока бэтээр не отъехал на достаточное расстояние…

– А ты, Женя, говоришь – пешком, – произнес Васягин, пряча пистолет в кобуру. – О… почти приехали!

Вскоре бронетранспортер остановился у высокой, метра три с половиной, бетонной стены, по верху обнесенной колючей проволокой. Владимир Ильич вырулил к железным воротам, окрашенным в цвет перезрелого горошка, и посигналил. Вася Васягин, не удовлетворившись этим звуковым упреждением о своем прибытии, закричал:

– Эй, кто там! Открывай! Мы тут не пустые! Принимай гостей, говорю!

Ворота загудели, и массивная металлическая створка начала отъезжать в сторону. Афанасьев поднял глаза… и у него снова, в который уже раз, отвисла нижняя губа. Хотя, казалось бы, такие милые инциденты последнего времени, как драка у Пилата и исцеление бесноватого декуриона Деция должны были начисто излечить пагубную и бессмысленную привычку удивляться чему бы то ни было.

У ворот, у самого входа в будку контрольно-пропускного пункта, стоял огромный жирный офицер СС. На эсэсовце был черный мундир, на рукаве виднелась красная повязка со зловещим черным крестом-свастикой. Кроме того, на нем красовалась высокая черная фуражка с серебряным имперским орлом, дымчатые очки и элегантные черные сапоги, начищенные до зеркального блеска. Эсэсовец колыхнул брюхом и, замахав руками, принялся орать:

– Нах форн, шнеллер! Нах форн!

– Черт возьми… – пробормотала за спиной Афанасьева Ксения.

Офицер СС был не кто иной, как толстый дион Поджо.

Бронетранспортер въехал в ворота, и тут появился Колян Ковалев. Этот тоже был одет живописно. На нем были мятые тренировочные штаны «адидас», розовые тапочки и подполковничий мундир, перепачканный то ли сметаной, то ли майонезом. На пальце Колян крутил гранату Ф-1, и Афанасьев не поручился бы за то, что это безобидный муляж.

В отличие от Васягина, Колян Ковалев бурно обрадовался прибытию дорогих и долгожданных гостей:

– О, Женек, Ксюха!.. Здорово! Рад вас видеть! А у нас, видишь ли, уже новоселье почти как две недели! Тут такие дела без вас творятся, ребята! Ну да ладно, о делах позже, вам с дорожки отдохнуть нужно, закусить, выпить, в баньку сходить! – хитро подмигнул «подполковник» Ковалев. – Идем, идем! Ты, эсэсовская морда, закрывай ворота! – заорал он на Поджо. – Или хочешь, чтобы местные обезьяны нам на хвост прыгнули и влезли на территорию базы?.. Ы-ых!

– Ты, Коля, я смотрю, вжился в роль коменданта, – улыбнулась Галлена.

Галантный Афанасьев подал руку сначала ей, потом Ксении, помогая им спуститься на землю. Колян посмотрел на джентльменские ужимки своего друга, махнул рукой и сказал:

– Да тут вообще веселуха. Дачка моя сгорела. Не, я ничего, жаба не душит, а только всё равно жалко. Погоди… – остановился он. – А где… а где Ванек? Где Пелисье-то? – Все замолчали. Ответила Галлена:

– Он остался ТАМ, Коля. В древней Иудее. Ты не печалься. С тобой ведь тоже такое бывало. И с Женей, и с Владимиром Ильичом.

– Вернется он, – сказал Афанасьев умирающим голосом. И тут же замолчал, потому что дернулось под ложечкой что-то колючее, острое, и шершавый ком залепил горло. И, как ни отмахивайся, не оставляла, не отпускала, не разжимала цепких и хватких челюстей проклятая тварь – интуиция: «Не придет. Не увидишь. Никогда».

«Да, – подумал Афанасьев, – конечно, бывало. Вот только чтобы вернуться, нужно как минимум или погибать самому и тем создавать исторический парадокс, как наш великий товарищ Ульянов. Или – идти на убийство исторически значимой личности… А кто такой Пелисье, чтобы ради него менялся, даже неуловимо, целый пласт истории?.. Никто».

Наверно, все эти пессимистические мысли были написаны у Жени на лице, потому что Колян взглянул на него горячо и требовательно – и вдруг отвернулся, уткнувшись носом куда-то в плечо. Выпустил из губ ни к чему не обязывающие дряхлые слова:

– Но я на этих уродах отыгрался и еще отыграюсь… Мы еще… посмотрим еще… сволочи!.. Ну, хорош пока о делах скорбных, – тряхнул он головой. – Пойдем-ка, поздороваемся с братвой. Вон Вотан Борович вылез! – указал он в сторону приземистого серого здания в тридцати метрах от них. В окне второго этажа, высунувшись едва ли не до пояса, появился древний дион и приветственно махал своей чудовищной жеваной шляпой… Реяли, текли по ветру седые космы.

Спустя некоторое время освежившиеся, успевшие перехватить закуски и даже пропустившие кто по сто, кто по сто пятьдесят граммов путешественники сидели в довольно просторном помещении, которое раньше, по всему видно, являлось офицерской столовой. Колян с деловитым видом осмотрел накрытые столы и, хлопнув в ладоши, рявкнул:

– Эй, салаги! А ну-ка тащите сюда еще хавчика и бухла!

Афанасьев пересчитал всех присутствующих, убедился, что не хватает только Поджо, стоявшего на КПП у ворот и насвистывающего какой-то бодрый марш, и Добродеева, которого еще не видели. Ксении пришли в голову те же соображения, потому она взглянула поперек офицерских погон Ковалева на присвоенном тем мундире и, лукаво улыбнувшись, спросила:

– А что, товарищ подполковник, вы призвали Астарота Вельзевуловича на действительную военную службу?

Колян хитро усмехнулся.

– Не-а, – сказал он. – Вельзевулыч у меня интендант. Сидит на складе, ведает пищевым довольствием и учетом боеприпасов. А что? Хороший такой интендант, не ворует, да и к чему ему воровать? На службу я других призвал! Эй, Корытько, Ушастов, Бекбарбайметов!

В столовую довольно четким строевым шагом – почти в ногу – вошли три солдата. Видок у них был довольно дикий и взгляды бессмысленные, однако они смотрели на Ковалева хотя и не без свирепости, но с осознанной готовностью подчиняться.

– Вот! – сказал Ковалев. – Здесь служили, пока не одичали. А что? Я Корытько и раньше знал, он пацаном в моем дворе бегал. Тупой, как валенок. А Бекбарбайметов, – кивнул он на злобного тощего азиата, – даже поумнел с этим катаклизмом, как мне кажется. Мы когда выгоняли остатки личного состава одичавшей части с базы, я подумал: а что, если кого-нибудь выдрессировать и оставить на службе? Рабочие руки у нас не лишние. Вот я этих троих и рекрутировал и теперь занимаюсь с ними повышением воинской дисциплины, а также боевой и политической подготовкой! Как стоите, олухи?! – повернувшись к солдатам, рявкнул Колян. – Я хоть и во флоте служил, но армейского пороху нюхнул и вас научу, долбозвоны! Как говорил мой флотский корабельный старшина Казаков, тут вам армия, а не сбор парижских богоматерей!!! Смиррррна!!! Брюхо подбери, баран! Что уставился, салага? Тебе всё понятно? Нет, вам всё понятно?

Троица разинула рты и издала нечленораздельный вопль, вызывающий прямые ассоциации со звуком полупустой булькающей бочки, катящейся под уклон по брусчатой мостовой. Из этого грохота Жене Афанасьеву, впрочем, удалось вычленить словоформы «тыврр-ртыщщщ» и «тьоктввщно», долженствующие, очевидно, означать соответственно «товарищ» и «так точно» – понятия, предписанные воинским уставом.