Я без особого удовольствия рассказал об этом человеке. Но я, как и многие другие, долгие годы работал с ним в одном коллективе, был невольным свидетелем его поступков и молчал. Хотя почему молчал? Не молчал. Как и другие, говорил об этом шепотом, возмущался в кулуарах, иногда терпеливо (как в самый первый день работы в ЦК) слушал его выспренние речи на собраниях…

Что ж, было и такое. Из песни слова не выкинешь!

Возвращаюсь к самому первому дню работы в ЦК. Как давно он был и с чего начинался…

С оборудования рабочего места. На нем нет никаких «вертушек»: ни специального аппарата высшей правительственной связи «АТС-1», ни более скромного — министерского уровня — «АТС-2». Только самый обычный — городской. Рядовому инструктору больше не положено. Плюс стол, на котором должен стоять аппарат, настольная лампа, жесткий стул, канцелярские принадлежности, сейф, да вешалка в углу комнаты…

И началась рутинная работа. Ее суть, провозглашенная моим наставником на первое время, была примерно такой: «Что было раньше — наплевать и забыть! Начинай учиться сначала…»

В тридцать семь лет! Не очень легко. А тут еще трудно изжить из себя комсомольские страстишки.

Девятнадцатого мая — в день Всесоюзной пионерской организации на Красной площади идет красочное действо с детским смехом, цветами и веселой шумихой. Ничего удивительного — очень хочется туда сходить, посмотреть хоть одним глазком. Смотрю, и Володя Бутин мнется. Тоже, видимо, не прочь сходить.

Долго мнусь, потом решаюсь испросить разрешения у своего нового начальства:

— Можно? Тут два шага. На полчасика…

В ответ ловлю недоуменный непонимающий взгляд — «не к лицу, надо быть солиднее, это не комсомол, а — ЦК партии…»

Вздохнул и смирился. Уткнулся носом в бумаги…

Их много и все на одну тему — контроль исполнения документов внутри служб и подразделений самого ЦК… Это мое основное направление работы. И никаких «пионерских праздников», никакого «комсомольского задора»!

Через два месяца мое «ученичество» закончилось. Я выехал в первую командировку — в Северную Осетию. Там я нес крест не только представителя общего отдела, а представителя всего ЦК, центрального аппарата партии…

Это обязывало ко многому…

А первый рабочий день кончился буднично. Работа казалась какой-то чересчур бюрократической… К этому предстояло привыкнуть.

Итак, я работаю в общем отделе… Что это за отдел? Чем занимается? Каково его положение в общей, весьма запутанной с первого взгляда, но, на самом деле, весьма четкой структуре аппарата?

Чтобы суметь ответить на эти вопросы, надо обратиться к истории. Не очень дальней — не стоит копать слишком глубоко. Ограничимся описанием аппарата времен Сталина.

В период его властвования это подразделение называлось не «общим» и даже не «отделом», а «Особым сектором». Даже от одного этого названия веет какой-то повышенной секретностью. Да так, по сути дела, оно и было. Редкий документ не имел грифа «секретно» или «совершенно секретно». В соответствии с этим, число сотрудников, допущенных к партийным тайнам, было весьма ограниченным, а проверка их благонадежности — «архисерьезной».

Не минула сия чаша и меня. Персона, претендующая на работу в этом подразделении, тщательно проверялась в КГБ. Достоверность каждого фактика биографии скрупулезно и тщательно анализировалась. Изучались родственные и «не родственные» связи…

Однажды, когда я уже работал помощником у Черненко, в момент откровенной беседы, касавшейся репрессий 30-х годов, я, неожиданно для себя, признался:

— Константин Устинович, а мой дед был расстрелян…

Черненко посмотрел на меня и тотчас ответил:

— Я знаю…

Больше мы к этому разговору никогда не возвращались. Но я понял: с материалами проверки моей «благонадежности» он знаком досконально. И если для него, в те времена — в середине 70-х годов — факт репрессированного родственника не имел особого значения, то это, на мой взгляд, делало шефу честь…

В сталинские времена подобного случиться не могло! Особый сектор — святая святых партии. И возглавлял его легендарный Поскребышев.

Почему легендарный? Очень просто. Личность этого человека, долгие годы будоражит не только умы обывателей, но и людей сведущих — журналистов. Чего стоит лишь одна красивая легенда о том, что Поскребышев, человек наиболее близкий (по работе в аппарате ЦК) Иосифу Сталину, перед смертью написал мемуары или раньше вел дневники, и они хранятся где-то в потаенном месте. Вот стоит их найти, прочитать, опубликовать, и весь мир вздрогнет от массы сенсационных разоблачений. Увы, миф об этих мемуарах напоминает историю с таинственной библиотекой Ивана Грозного. Все о ней говорят, но никто не знает, где искать…

Однажды я спросил об этих мемуарах или дневниках у Черненко.

— Нет, — ответил он мне. — Я твердо убежден, что таких дневников не было. Он не мог их вести в силу специфики работы у «Самого» и из-за особенностей своего скрытого характера… По крайней мере, после его смерти ничего обнаружено не было. Мне ль не знать — изъятием архивов занимается наш отдел…

Старейшие работники ЦК вспоминали Поскребышева охотно и даже с уважением.

— Человек-машина! Безотказен ночью и днем… Никогда не ходил с пухлыми папками, — тут они иронично улыбались, очевидно, намекая на нынешние гроссбухи для докладов. — На вызов «Самого» ходил с «корочкой», в которой был лишь один документ, но нужный Сталину именно в сию минуту. Блокнотик у него был малюсенький. В нем никаких записей! Так, одни пометочки…

Из этих воспоминаний выходило так, что Поскребышев все поручения «вождя» по самому широкому кругу вопросов, от партийных и экономических до международных и культурных, запоминал и контролировал исключительно по памяти. У него в голове непонятно как умещались и тотчас в нужный момент извлекались всевозможные цифры, показатели, фамилии, даты, географические координаты и так далее…

О его дисциплине и исполнительности рассказывали так, что становилось непонятно, когда он отдыхал и отдыхал ли вообще…

Журналисты и литераторы (а также киношники), создали следующий портрет Поскребышева — появляется и исчезает, словно статист в театре, молчаливая фигура: голова наголо обрита, жесткий френч, ни малейших эмоций на лице. В общем — их версия ничуть не противоречит рассказам стариков — цековских аппаратчиков.

По иронии судьбы моя судьба дважды как бы пересекалась с судьбой Александра Николаевича Поскребышева. Конечно, лично мы знакомы не были и быть не могли, ведь он родился в 1891 году и умер в середине шестидесятых, задолго до моего прибытия в аппарат ЦК. Но, во-первых, мне, как и ему, довелось побыть в шкуре помощника генсека, во-вторых, когда в марте 1984 года меня выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР, я узнал, что в 1946 и 1950 годах именно по этому округу баллотировался генерал Поскребышев.

Итак, «Общий отдел», который раньше назывался «Особым сектором»! Самый настоящий центр бюрократии. Бумаги — туда, бумаги — сюда… Бумаги — вверх, бумаги — вниз… Несметное количество «входящих» и «исходящих». И не дай Бог запутаться в этом мире!

Как-то Черненко попросил меня подготовить материал для доклада о борьбе с бюрократизмом. Сказано — сделано! Беру письма Ленина к Цурюпе, а там такие слова: «Тов. Цурюпа!.. Все у нас потонули в паршивом бюрократизме „ведомств“. Большой авторитет, ум, рука нужны для повседневной борьбы с этим. Ведомства — говно; декреты — говно. Искать людей, проверять работу — в этом все…»

Когда я подал вариант вставки в статью Черненко, он не спеша прочитал, а затем сказал:

— Хочешь, скажу, почему ты процитировал именно это письмо? Тебя привлек, наверняка, непривычно резкий, грубоватый тон и желание процитировать именно такого Ленина. Что, не так?

Я молчал. А он продолжал:

— Думается, что прибегнув к таким, напрочь лишенным дипломатии выражениям, он наверняка хотел встряхнуть управленцев — попробовать освободить их от говорильни, гипноза бумаготворчества, заседательской суеты… — и включил предлагаемую мной вставку в свою статью.