Ухтинский район Коми АССР, 27 марта 1991 года, 5 часов 3 минуты, в десяти километрах к северо-западу от деревни Кедвавом.
— Что такое, Черныш, чем ты так недоволен? — Старик снял с руки толстенную шубную рукавицу на заячьем меху и ласково потрепал загривок поскуливавшего пса. — Не выспался, что ль, старый лежебока?
Чёрная, как антрацит, сибирская лайка, поджав переднюю лапу, жалобно прижалась к человеку и вновь тихонько заскулила. Петрович поправил висящую за спиной древнюю двустволку и, кряхтя, опустился на корточки рядом с собакой.
— Ну, дружище, что с тобой? — Старик заботливо гладил пса по голове, пытаясь успокоить. — С самого утра сам не свой. Капризничаешь, старая псина, прям-таки как я! — Он ласково улыбнулся лайке. — Да и то верно, с кем тебе ещё поворчать-то? Одни мы с тобой, два старика, друг у друга остались…
Пёс, словно понимая человека, коротко лизнул его в щёку. Чернышу стукнуло уже десять лет, и по своим собачьим меркам он почти ровесник Петровича, доживавшего седьмой десяток. С тех пор как три года назад умерла жена, ближе собаки никого не осталось. Дочери давным-давно поразъехались по большим городам и вышли замуж, у них своя жизнь, в которой для старика почти не осталось места. Последний раз он видел их на похоронах, с тех пор лишь по праздникам приходили поздравительные открытки. Внуки заброшенной в глухой тайге на краю света деревенькой не интересовались, вот и выходило по всему, что стареющий Черныш и есть вся его родня. Петрович даже думать не хотел о том, что будет делать, когда верный пёс отдаст богу душу.
— Что, старый хрыч, пойдём дальше? — Старик поднялся на ноги и стряхнул снег с полы тулупа. — Нам ещё топать и топать, покуда все капканы не обойдём. — Он двинулся дальше через ельник, на ходу надевая варежку.
Пёс преданно поглядел на человека, повилял колечком хвоста, но с места так и не сдвинулся.
— Давай, Черныш, ищи белочку! — сказал собаке старик, оглядываясь. — А то лучше горностая, Семён за него нам с тобой хорошо заплатит. Угля подкупим, дрожжей, сахарку, первача знатного сообразим, поставим Федьке Рыжему литрушку, он нам за это дело дровишек нарубит-натаскает, а то стар я уже колуном-то махать, не держат руки совсем… Пошли, старый, пошли, чего стоишь, аки вкопанный? Нам ещё крюк делать в добрых километров двадцать, покуда силки проверять будем!
Лайка негромко тявкнула, словно соглашаясь с аргументами Петровича, но не ступила и шагу. Наоборот, Черныш потянул носом воздух, словно ожидая чего-то, уселся на снег и вновь тихонько заскулил.
— Да что за напасть такая… — вздохнул старик, возвращаясь к собаке, — али заболел ты у меня, бедолага? Ещё давеча был сам не свой…
Черныш почти всю ночь не спал, беспокойно бродил по дому из угла в угол, часто поскуливая, постоянно подходил к постели Петровича, стаскивал с него одеяло и подолгу лизал старую морщинистую руку. Собачья бессонница быстро передалась человеку, и оба старика остаток ночи не смогли сомкнуть глаз. В конце концов Петрович не выдержал безделья и засобирался в тайгу, обходить силки и капканы, что они с Чернышом выставили третьего дня. Дорога по заснеженной тайге поначалу было успокоила собаку, но едва забрезжил рассвет, как Черныш вновь забеспокоился. И вот теперь пёс вообще не желает двигаться с места. Эка незадача…
— Чернышка, родимый, что с тобой? — Петрович склонился над скулящей собакой. — Почто уселся…
Внезапно пёс поджал хвост, прижал уши к голове и, заскулив ещё сильнее, лёг наземь, вжимаясь в глубокий снег. Старик, пытаясь проследить исполненный страха взгляд собаки, поднял голову и посмотрел в предрассветное небо. В первую секунду старческие глаза не заметили ничего, и Петрович, испустив ещё один тяжёлый вздох, перевёл взгляд на затравленного Черныша. Но уже в следующий миг небо над ними резко просветлело, и старик торопливо вскинул голову.
— Мать честная! — вырвалось у Петровича.
С неба, стремительно приближаясь, спускался огромный огненный шар, оставляя за собой в воздухе недлинный пылающий след. Свет от его пламени осветил окрестности на многие километры вокруг, из-за чего стоящие вокруг ели приняли зловещий бордовый оттенок. Падающий с неба шар спускался в полнейшей тишине, с каждой секундой увеличиваясь в размерах, но старику показалось, что он слышит, как гудит окутывающее его пламя.
— Так вот чего ты так струхнул, Чернышка! — Петрович опустился на снег рядом с собакой и заботливо потрепал вжавшегося в землю пса. — Не робей, дружище, это ж запчасти от ракеты сыплются, не иначе опять в Плесецке чего-то запускали. Не бойся, старый, чай, не впервой!
Старик проследил взглядом за падающим шаром:
— Аккурат в болото за ельником вдарит, — хмыкнул Петрович, — снова учёных туча поналетит на вертолётах, и снова ничего не отыщут. Глубокое болото. Иди-ка сюда. — Он улёгся на снег рядом с собакой. — Тряханёт сейчас сильно. Уж больно она большая, зараза!
Петрович прижал к себе скулящего Черныша и замер в ожидании удара. Огромный, клубящийся огнём шар всё так же бесшумно скользнул за верхушки елей, но ни взрыва, ни землетрясения, ни даже просто хруста ломающейся ледяной корки или чавканья полузамёрзшей болотной жижи так и не последовало. Старик подождал ещё немного и приподнялся, прислушиваясь. Из-за ельника, со стороны болота, доносилось негромкое шипение. Петрович встал на ноги и всмотрелся вдаль. Там, за ельником, из-за верхушек деревьев, в воздух поднимался гигантский столб пара, распугивая стайки птиц, поспешно разлетающихся во все стороны подальше отсюда.
— Чудно! — пожал плечами старик, обращаясь к собаке. — Такая здоровенная была эта ракета, а ведь совсем неслышно упала. Не иначе как военная! — Петрович со знанием дела покивал головой. — Я тебе говорю! Это наши испытывают бесшумные ракеты, специально чтобы супостата врасплох застать. Потому мы и не слыхали ни звука! — Он довольно крякнул. — Аккурат военная, как пить дать!
Вжавшийся в землю Черныш посмотрел на хозяина и вновь жалобно заскулил. Петрович хотел было успокоить собаку, как вдруг до его ушей донёсся слабый свист. Звук постепенно нарастал, пробиваясь через опущенные уши добротной охотничьей шапки-ушанки, и что-то в том звуке угадывалось для старика давно забытое, но очень знакомое. Он снял ушанку, чтобы прислушаться, и в ту же секунду старые воспоминания яркой вспышкой озарили память. Прохоровка, сорок третий, приближающиеся цепи автоматчиков, прячущихся за квадратные танки с белыми крестами на серой броне, развороченный дот с дымящимся от перегрева пулемётом, зловещие тени шестёрки Ю-88, пронёсшейся в небе, истошный крик: «Воздух!!! Юнкерсы!!!» и заглушающий всё вокруг пронзительный визг отчаянно рвущихся к земле авиабомб…
Старик поднял голову вверх так быстро, что захрустел артрит в шейных позвонках. В небе, со всех сторон, насколько хватало глаз, пылающим дождём сверкали кроваво-огненные метеориты. Эти исполинские капли, как бомбовый удар перед наступлением противника, с до боли знакомым визгом неслись к земле.
— Ядрить твою налево! — выдохнул Петрович, сгребая в охапку Черныша.
Мгновенно вскипевший в крови фронтовой рефлекс бросил старика в сторону, под торчащие корневища ближайшего дерева. В следующий миг огненный дождь с кровожадным воем ударил по заснеженной тайге. От множества оглушительных взрывов в голове Петровича стоял непрерывный звон, земля то и дело подпрыгивала вместе с ним, содрогаясь от очередного удара, всё вокруг трещало, хрустело и лопалось, обдавая старика и прижавшегося к нему пса фонтанами снега, древесной щепы и земляных комков. Как тогда, во время фронтовых бомбёжек, Петрович потерял счёт времени, не в силах понять, сколько он пролежал под рвущими ельник ударами, пять минут или пять часов. Очнулся он, почувствовав, как что-то мокрое и шершавое елозило у него по лицу. Старик открыл глаза.
— Хватит, хватит! — Петрович отстранил от себя Черныша, добросовестно вылизывающего ему лицо. — Живой я! — Однако пёс не унимался. — Да живой, кому говорю! Ишь, всего обслюнявил, санинструктор! Сейчас ледяной коркой покроюсь! — Старик несильно оттолкнул собаку, потом ухватился за обломок корневища и с трудом уселся на снег.
