– Вы только представьте себе, что у кого-то не дрогнуло сердце причинить ему боль, – с чувством произнес он, посмотрев на страшное красное пятно, горевшее на его чистой ангельской шее.

В этот миг я случайно посмотрел на Холмса и увидел, что взгляд его сделался необычайно напряженным. Лицо застыло, словно окаменело, а глаза, лишь на миг задержавшись на отце и сыне, устремились куда-то в другую сторону. Проследив за его взглядом, я не увидел ничего примечательного и решил, что он смотрит в окно, за которым был виден унылый, мокрый от дождя сад. Правда, наружные ставни были наполовину закрыты и перекрывали вид, и все же именно на окне сосредоточилось внимание моего друга. Но тут он улыбнулся и снова глянул на малыша. Не говоря ни слова, он внимательнейшим образом осмотрел небольшой красный бугорок на детской шейке, после чего поймал и легонько потряс один из пухлых, в ямочках кулачков, которыми малыш махал перед собой.

– До свидания, маленький человечек. Странно началась твоя жизнь. Няня, я бы хотел поговорить с вами наедине.

Они отошли в сторону и несколько минут о чем-то оживленно разговаривали. Я расслышал лишь последние слова: «Надеюсь, в скором времени вам не о чем будет беспокоиться». Женщина, особа, судя по всему, не слишком приветливая и молчаливая, удалилась вместе с ребенком.

– Что вы можете сказать о миссис Мейсон? – спросил Холмс у нашего хозяина.

– Как вы сами только что видели, внешность у нее не оченьто располагающая, но зато сердце золотое, и она очень привязана к малышу.

– А вам она нравится, Джек? – Холмс неожиданно повернулся к мальчику. На выразительное, подвижное лицо мальчика набежала тень, и он отрицательно покачал головой.

– У Джеки очень сильны симпатии и антипатии, – сказал Фергюсон и обнял сына. – К счастью, я вхожу в число первых.

Мальчик прильнул к отцу и спрятал лицо у него на груди.

Фергюсон нежно отстранил его от себя.

– Ну, беги, малыш Джеки, – сказал он, проводив любящим взглядом сына, который направился к двери. – Итак, мистер Холмс, – сказал он, когда мальчик вышел. – Я начинаю чувствовать, что только зря отнимаю у вас время. Действительно, чем вы тут можете помочь? Разве что выразить сочувствие. С вашей точки зрения, мое дело должно казаться чрезвычайно деликатным и сложным.

– В самом деле, история довольно деликатная, – сказал Холмс, улыбнувшись, – но сложной она мне пока что не показалась. Изначально ваше дело потребовало определенных логических умозаключений, но как только эти умозаключения начали постепенно, шаг за шагом подтверждаться многочисленными и независимыми друг от друга фактами, субъективное сразу же превратилось в объективное, и теперь мы можем с уверенностью сказать, что добились поставленной перед собой цели. Вообще-то, я добился ее еще до того, как мы покинули Бейкер-стрит, все остальное было не более чем наблюдением и перепроверкой.

Фергюсон приложил свою большую руку к страдальчески сморщенному лбу.

– Ради всего святого, Холмс, – простонал он, – если вы понимаете, что происходит, не мучайте меня. Расскажите, что все это значит? Что мне делать? Мне все равно, как вы до всего додумались, если вы действительно можете все объяснить.

– Безусловно, я должен вам все объяснить, и вы услышите объяснение. Но вы позволите мне поступить так, как я сочту нужным? Ватсон, леди в состоянии поговорить с нами?

– Она нездорова, но все прекрасно понимает.

– Очень хорошо. Разобраться с этим делом мы можем только в ее присутствии. Давайте поднимемся к ней.

– Она не захочет меня видеть! – воскликнул Фергюсон.

– Уверяю вас, захочет, – сказал Холмс. Он черкнул несколько слов на листе бумаги. – Ватсон, вы, по крайней мере, имеете доступ в ее комнату. Не могли бы вы передать леди эту записку?

Я снова поднялся по лестнице, прошел по коридору и вручил записку Долорес. Она осторожно открыла дверь и тихонько вошла в комнату. Через минуту в комнате раздался крик. Крик, в котором соединились удивление и радость. Потом дверь снова приоткрылась и выглянула Долорес.

– Она примет их. Он будет слушать, – сказала она.

На мой зов поднялись Фергюсон и Холмс. Когда мы все вместе вошли в комнату, Фергюсон двинулся было к жене, которая полулежала в кровати, но она жестом остановила его. Тогда он сел в кресло. Холмс сел рядом с ним, учтиво поклонившись леди, которая окинула его удивленным взором.

– Думаю, Долорес мы можем отпустить, – сказал Холмс. – Хорошо, мадам, если вы предпочитаете, чтобы она осталась, я не возражаю. Итак, мистер Фергюсон, я занятой человек, и у меня много дел, поэтому говорить буду кратко и по существу. Чем быстрее проводится операция, тем она менее болезненна. Если позволите, я начну с того, что больше всего тревожит вас. Ваша жена – прекрасная любящая женщина, ставшая жертвой незаслуженных подозрений.

Издав счастливый крик, Фергюсон едва сдержался, чтобы не вскочить с кресла.

– Мистер Холмс, докажите это, и я буду вашим должником до самой смерти.

– Я докажу, но это причинит вам новые страдания.

– Мне все равно, если окажется, что моя жена действительно невиновна. Все остальное для меня не имеет никакого значения!

– Тогда позвольте, я расскажу вам о том, какая логическая цепочка сложилась у меня в голове еще на Бейкер-стрит. Мысль о вампире я отверг сразу. В Англии подобные вещи в криминальной практике не встречаются. Но в то же время показания ваши были однозначными. Вы своими глазами видели, как леди отпрянула от детской кровати с окровавленными губами.

– Да.

– Вам не приходило в голову, что прикладывать губы к кровоточащей ране можно не только для того, чтобы сосать кровь? Разве из английской истории вы не знаете о королеве, которая делала подобное, чтобы высосать из раны яд?

– Яд!

– Вы живете с южноамериканцами. Чутье подсказало мне наличие в вашем доме экзотического оружия еще до того, как я попал сюда, и действительно увидел его на стене в гостиной. Это мог быть и какой-нибудь другой яд, но мне пришла в голову именно эта идея. Как только я заметил маленький пустой колчан рядом с небольшим луком для охоты на птиц, я сразу понял, что это именно то, что я ищу. Если ребенка уколоть одной из таких стрел, смазанных кураре или каким-нибудь другим дьявольским зельем, то смерть неминуема. Избежать этого можно, только высосав яд из раны.

Теперь о собаке! Если кому-то пришло в голову использовать такой яд, злоумышленник наверняка попытался бы сперва проверить, не потерял ли он свою силу. Присутствие собаки я не мог предвидеть, но, увидев, понял, что означает ее состояние, и это вписалось в мои построения.

Теперь вы понимаете? Ваша жена подозревала, что ее ребенку может угрожать опасность. Она видела, как это произошло, и спасла ему жизнь, однако не решилась рассказать вам правду, зная, как сильно вы любите своего сына, и побоялась, что это разобьет вам сердце.

– Джеки!

– Я наблюдал за ним, когда вы только что нянчили малыша. Его лицо отражалось в окне на фоне ставни. Такую ревность, такую беспощадную ненависть мне редко приходилось наблюдать на человеческом лице.

– Мой Джеки!

– Вам придется смириться с этим. Как это ни ужасно звучит, но причиной поступка вашего сына стала любовь, извращенная любовь, маниакальная, переросшая все границы любовь к вам и, возможно, к покойной матери. Его полностью поглотила ненависть к этому чудесному ребенку, он ненавидел малыша за его здоровье и красоту, которыми сам был обделен.

– Боже правый! Это невероятно!

– Я говорю правду, мадам?

Леди рыдала, уткнувшись лицом в подушку, но теперь повернулась к мужу.

– Разве могла я рассказать тебе об этом, Боб? Я же знала, каким ударом это будет для тебя. Я решила дождаться, пока ты не услышишь правду от других. Этот джентльмен, наверное, волшебник. Когда он написал мне, что ему все известно, я так обрадовалась!

– Я бы вам посоветовал отправить Джеки на море на год, – сказал Холмс, поднимаясь с кресла. – Только одно мне еще не совсем ясно, мадам. Мы понимаем причину вашего нападения на Джеки – материнское терпение небезгранично. Но как вы решились оставить ребенка на эти два дня?