ОН ПОДНЯЛСЯ С ПОСТЕЛИ и, сбросив на пол одеяла, направился к окну. За тяжелыми шторами городские здания тонули в сером свете раннего утра. Большой Колокол еще не звонил.

Уттобрик Кроненский никогда не производил впечатления важной особы, даже надевая церемониальные богатые одежды; тем более — сейчас, когда, глядя на город, погрузился в размышления, не дававшие ему покоя всю ночь. Его жидкие волосы, когда-то каштановые, теперь изрядно припорошила седина, узкое лицо изрезали морщины, тяжелыми складками обрамляя тонкогубый рот. Близоруко щурясь, он вглядывался в предрассветный сумрак, в котором лишь первые редкие огни фонарей предвещали наступление нового дня…

Конечно, герцог сожалел о жизнях, унесенных чумой, — как любой человек; и, конечно, не его вина была в том, что он — последний потомок мужского пола в прямой линии наследования. Сейчас уже можно признаться себе в том, что его предшественник, Вубрик, был подлинным правителем, каким никогда не стать его наследнику.

На столе догорали свечи; Уттобрик прекрасно знал, что лежит там — донесения, великое множество донесений… и доносов. Будь их воля, обожаемые придворные разорвали бы в клочья своего герцога.

Кому он мог доверять? Иногда подозрительным казалось даже поведение Вазула — хотя, случись что с Уттобриком, это означало бы падение и канцлера, ведь тот не принадлежал к родовитой знати, а вышел из купеческого сословия.

И именно Вазул, человек, чей изворотливый ум и решительные действия всегда были к услугам герцога, прошлым вечером высказал эту мысль, поначалу неприятно поразившую Уттобрика. Он до сих пор считал свою дочь ребенком, девчонкой, довольствовавшейся обществом немногих подружек и совершенно бесполезной для своего властительного родителя уже потому, что она была женщиной. Однако именно это, по мысли Вазула, и должно сейчас сослужить герцогу службу.

Отпустив край занавеси, Уттобрик побрел назад, к кровати, казавшейся ему сейчас чем-то вроде убежища. На полочке у постели его внимание привлек портрет; он зажег новую свечу от одной из почти догоревших, уселся в кресло и близко поднес к глазам миниатюрное изображение дочери.

В глубине души герцог был уверен, что придворные художники всегда льстят своим моделям — в чем, собственно, нет ничего удивительного. Однако Вазул уверил его, что в данном случае это не так, — кроме того, Махарт действительно напоминала свою мать, последнюю представительницу ныне угасшего рода… Уттобрик смотрел на мягкие пышные каштановые волосы и треугольное, сужающееся к подбородку лицо (маленький подбородок девушка безусловно унаследовала от него). В уголках полных губ девушки таилась легкая улыбка. Большие, неожиданно ярко-зеленые глаза, длинные ресницы, тонкие брови… да, это уже не лицо ребенка; кроме того, если кисть живописца не лгала, его дочь можно считать красавицей.

Но красота — это еще не все; красота может на время привлечь внимание мужчины; однако умный человек — тот, кто сумеет угодить герцогу, — наверняка и сам будет хотеть большего, нежели хорошенькое личико и внимание молодой госпожи. Ему нужно другое приданое…

Уттобрик с досадой швырнул миниатюру на стол. Да, такого человека мало принять при дворе, недостаточно ему и простой герцогской милости. По-другому не получается: в день свадьбы Махарт ее жених будет объявлен законным наследником.

Маленький человечек, сидевший в кресле с высокой спинкой, вздохнул. Мыслимо ли это осуществить? Боги благословили короля Хокнера сыновьями, это верно, они даже немного перестарались. Отчего бы королю не подумать о будущем третьего или, скажем, четвертого сына: Кроненгред — весьма и весьма достойный приз! Заключив этот брак, можно будет потом кое-что спокойно изменить. Солдаты Хокнера томятся в бездействии, а это значит, что дело следует найти, — иначе, оглядевшись вокруг, они начнут сами принимать решения.

Уттобрик, нахмурившись, посмотрел на стопку донесений, угрожающе кренившуюся набок: жалобы купцов звучали все громче и настойчивее. Разумеется, он знал, как это опасно — отзывать стражников с западной границы и с горных территорий. А когда принц, отпрыск правящего дома, приведет с собой достаточное количество солдат, положение легко будет исправить.

Если только… Если только у них хватит на это времени! Сайлана, — тут его передернуло, — вечно Сайлана и ее приспешники! Даже Вазулу до сих пор не удалось ввести в ее ближайшее окружение ни одного из своих великолепных шпионов — и потому неизвестно, что предпримет госпожа Сайлана, если в один далеко не прекрасный день они встретятся лицом к лицу в открытом противостоянии. Дочь Вубрика по закону не могла предъявить права на трон, однако у нее был сын, Барбрик, — центр той паутины интриг, которую плела Сайлана…

Но когда его дочь станет супругой принца из Правящего Дома, который при необходимости призовет на помощь войска самого Хокнера, любому, даже Сайлане, придется серьезно задуматься, прежде чем допустить даже мысль о возможном предательстве. Уттобрик покосился на миниатюру. Он никогда не понимал женщин. Мать Махарт он увидел в первый раз в день их свадьбы; она была вполне честна в отношениях с ним, однако Уттобрик не мог избавиться от ощущения, что его жена ведет некую тайную жизнь, где ему нет места. Впрочем, это никогда особенно не волновало Уттобрика. А после чума положила конец всем сомнениям и подозрениям. То, что его дочь выжила, было простой случайностью, некой шуткой судьбы.

Уттобрик не ожидал никаких проблем с Махарт. Все эти годы за девушкой следили так пристально, что вряд ли хоть один молодой человек успел привлечь ее внимание, не говоря уж о том, чтобы серьезно заинтересовать. Сама мысль о том, что она станет принцессой Правящего Дома, должна воодушевить ее настолько, что девушка с радостью согласится. Да, так и следует сделать; Уттобрик вызовет Вазула…

Герцог вздрогнул, услышав осторожный стук в дверь, и в мгновение ока оказался на ногах, не спуская глаз с меча, который, в соответствии с требованиями придворного церемониала, лежал на особой подушечке в ногах его кровати. Тем не менее Уттобрику пришлось прочистить горло, прежде чем он сумел хрипло произнести единственное слово: «Войдите!»

Дверь открылась — не слишком широко, как раз достаточно для того, чтобы высокий худой человек в длинном облачении проскользнул внутрь. В неярком свете тускло мерцали шитье одежд и украшенная драгоценными камнями золотая цепь; свисавшая с нее печать покачивалась почти на уровне пояса.

— В чем дело, Вазул?

То, что канцлер решил явиться к герцогу рано утром, являлось нарушением всех правил; очевидно, на то были серьезные причины. Но неожиданный посетитель плотно закрыл за собой дверь, не торопясь с ответом.

— Каково ваше решение, ваша светлость?

Лицо говорящего почти невозможно было различить в утреннем сумраке; мрачной тенью он нависал над замершим у стола Уттобриком (герцог с трудом переносил превосходство в росте своего канцлера).

— И ты пришел ко мне в столь ранний час лишь для того, чтобы узнать это? — с раздражением отозвался герцог.

— Время никогда не работает на людей; люди находятся в подчинении у времени. — Канцлер и ближайший советник герцога обладал великолепным глубоким баритоном — голосом прирожденного оратора, способным увлечь за собой. — А время уходит, ваша светлость. Нетопырь не вернулся.

— Схвачен?

Вазул пожал плечами.

— Кто знает? Но прежде он никогда не опаздывал со своими донесениями. Его мысли и разум защищены настолько, насколько это было возможно сделать, однако мы не знаем, какими средствами располагают они. Есть указания на то, что ее светлость в последний год поддерживала отношения с некоторыми известными нам личностями за морем. Но это означает, ваша светлость, что нам необходимо действовать, причем без промедления.

Теперь канцлер стоял в свете свечи, дававшем возможность как следует рассмотреть его. Он был настолько худ, что выглядел почти изможденным, поэтому алое облачение с вышитым на груди герцогским гербом казалось слишком тяжелым для его костлявых плеч; волосы канцлера были подстрижены, как у воина, лицо украшала короткая бородка, а светло-серые глаза сверкали, словно полированная сталь клинка. Герцог доверял Вазулу только потому, что знал наверняка: это человек вознесся вместе с ним — и вместе с ним падет. Канцлер отличался острым, изворотливым умом, временами казалось, что он способен угадывать будущее — или, по крайней мере, видеть в нем знаки грядущих бедствий.