Но я предал анафеме способность моего тела выражать чувства, проклял, защищаясь от нее, и заплатил за это самую высокую цену, какую только мог. Точно так же они прокляли способность моего интеллекта создавать новый металл, прокляли меня за преобразование материи, служившей мне. Я принял их закон и поверил тому, чему они меня учили: духовные ценности — лишь бессильные устремления, от них не ждут действий, способных стать реальностью; жизнь тела должна протекать в ничтожестве бесчувствия, а те, кто пытаются ею наслаждаться, достойны клейма низменных скотов.

Нарушив этот закон, я попал в устроенную ими западню. Я не гордился своим бунтом, я ощущал его как провинность, проклинал не их, а себя, не их закон, а свое существование, и сделал свое счастье постыдной тайной. Я должен был жить в радости, открыто, сделать ее своей женой, ведь на деле так оно и есть… Но я заклеймил свое счастье как проявление зла и заставил ее терпеть его как бесчестие. То, что они хотят сделать с ней сейчас, раньше я уже сделал сам. Сам позволил им так поступать.

Я сделал это из жалости к самой презренной женщине. Это тоже предписано их законом, и я принял его. Я верил, что человек облечен долгом перед другими и не должен получать ничего взамен. Верил, что мой долг — любить женщину, которая ничего мне не дала, которая предала все, ради чего я жил, и требовала себе счастья ценой счастья моего. Верил, что любовь — подарок, получив который однажды, не нужно заслуживать его снова. Как они верили, что богатство — собственность, ее можно незаконно захватить и владеть потом, не прилагая усилий. Верил, что любовь — подарок, а не вознаграждение, которое нужно заслужить, как они верили, что имеют право требовать богатства, которого не заработали.

И точно так же, как они верили в то, что их лень может претендовать на мою энергию, я верил, что ее несчастье может претендовать на мою жизнь. Из жалости, а не по справедливости я претерпел десять лет мучений. Я поставил жалость выше совести, и в этом суть моей вины. Я совершил преступление, сказав ей, что по всем моим стандартам, продолжать наш брак — бесчестный обман. Но мои стандарты — не твои стандарты. Твоих стандартов я не понимаю, но приму их.

И вот они лежат передо мной на столе, те стандарты, которые я принял, не понимая их. Вот ее любовь ко мне, любовь, в которую я никогда не верил, но пытался разделить. И вот результат. Я считал, что достойно творить несправедливость, если единственным пострадавшим окажусь я сам. Но оправдать несправедливость нельзя ничем.

Это наказание за то, что я принял, как должное, страшное зло — добровольное принесение себя в жертву. Но я думал, что стану его единственной жертвой.

Вместо этого я самую благородную из женщин принес в жертву самой низкой. Когда один человек действует во имя жалости, ставя ее выше справедливости, он наказывает добро во имя зла. Спасая виновного от страдания, он заставляет страдать невинного. Невозможно скрыться от справедливости, ничто в мире нельзя получить незаслуженно и безнаказанно, ни материального, ни духовного. Если виновного не наказывать, за него заплатит невинный. Меня победили не дешевые мелкие грабители, тому виной я сам. Не они разоружили меня, я сам отбросил оружие. В этой битве можно победить только с чистыми руками, потому что единственная сила врага — наша больная совесть. А я принял закон, согласно которому считал силу своих рук грехом и грязью».

— Так мы получили сплав, мистер Риарден?

Глядя на сертификат, Риарден мысленно видел девушку на грузовой платформе. И спрашивал себя, может ли он отдать это лучезарное существо грабителям разума и подонкам из прессы. Может ли он позволить, чтобы невинная жертва продолжала страдать? Может ли поставить ее в положение, которое по всем канонам совести отведено ему?

Сможет ли он сейчас отвергнуть закон врагов, когда бесчестье обрушится на нее, а не на него, когда на нее, а не на него хлынут нечистоты, когда ей придется сражаться, а он останется в стороне? Позволит ли он ввергнуть ее существование в бездну, в которую ему хода нет?

Сидя неподвижно, глядя на девушку на грузовой платформе, он мысленно говорил ей: «Я люблю тебя, Дагни», чувствуя тихое счастье в простых словах, несмотря на то, что говорил их сейчас впервые.

Глядя на сертификат, он думал: «Дагни, ты не позволила бы мне сделать это, если бы узнала; ты будешь ненавидеть меня за это, но я не могу позволить тебе платить по моим долгам. Вина на мне, и я не позволю, чтобы наказание за нее коснулось тебя. Даже если они отберут у меня все, у меня еще очень многое останется: я вижу правду, я свободен от их вины и в собственных глазах буду невиновным. Я знаю, что прав, прав полностью, впервые в жизни прав и останусь приверженным единственной заповеди моего кодекса, которую никогда не нарушал: быть человеком, который за все платит сам».

«Я люблю тебя», — повторил он девушке на грузовой платформе, чувствуя тепло, словно лучи летнего солнца снова касаются его лба, а сам он стоит под распахнутым небом, над необъятной землей, и у него ничего не осталось, кроме самого себя.

— Ну, мистер Риарден? Вы подпишете? — спросил доктор Феррис.

Взгляд Риардена остановился на Феррисе. Он и забыл, что доктор еще здесь, не слышал, говорил ли он, спорил или молча ждал.

— Ах, это? — протянул Риарден.

Он взял ручку и, не медля больше ни секунды, легким жестом, каким миллионер подписывает чек, начертал свое имя под основанием Статуи Свободы и оттолкнул от себя листок.

— Где ты была все это время? — спросил Эдди у официантки подземного кафетерия и добавил с искательной, извиняющейся улыбкой: — Да, знаю, это я сюда неделями не заходил. — Его улыбка напоминала попытку искалеченного ребенка сделать движение, на которое он больше не способен. — Пришел как-то раз, недели две назад, а тебя не было в тот вечер. Я уже боялся, что ты ушла… так много людей незаметно исчезают. Я слышал, по стране бродят тысячи. Полиция арестовывает их за то, что они бросили рабочие места, их теперь зовут дезертирами. Но сбежавших людей так много, что в тюрьмах не хватает для них еды, поэтому никому больше нет до них дела. Говорят, дезертиры промышляют случайной работой и кое-чем похуже, да и кто сейчас может предоставить случайную работу?.. Мы теряем лучших людей, тех, кто проработал в компании по двадцать лет, а то и больше. Зачем их приковывать цепями к рабочим местам? Они и не собирались уходить, а теперь уходят при малейших неприятностях, просто бросают инструменты и исчезают, в любое время дня и ночи, ставя нас в очень трудное положение. И это люди, которые выпрыгивали из постелей по первому зову, когда железная дорога нуждалась в них… Посмотрела бы ты, каким отребьем мы вынуждены их заменять. Некоторые еще ничего, зато боятся собственной тени. Другие — просто сброд, я и не знал, что есть такие: получают работу, зная, что мы не можем вышвырнуть их сразу же, и прямо дают понять, что не собираются отрабатывать зарплату и никогда не собирались. Этим людям нравится то, что сейчас творится. Ты можешь представить себе, что есть такие, которым это может понравиться? А они есть… Знаешь, я до сих пор не могу поверить в то, что происходит. Оно действительно происходит, но я в это не верю. Я все думаю, что безумие — это состояние, когда человек не может решить, что реально, а что нет.

Потому что сегодняшняя реальность — безумие, и если я приму ее как реальность, то потеряю разум, разве не так?.. Я продолжаю работать и твержу себе, что это для «Таггерт Трансконтинентал». Я все равно жду, когда она вернется, распахнет дверь… Господи, я же не собирался об этом говорить!.. Что? Ты это знала? Ты знала, что она ушла?.. Это держат в секрете. Но, кажется, все об этом знают, только вслух не говорят. Людям говорят, что она в отъезде. Она по-прежнему числится нашим вице-президентом. Думаю, только мы с Джимом знаем, что она ушла насовсем. Джим до смерти боится, что его друзья в Вашингтоне все у него отберут, если узнают, что она ушла. Считается, что если выдающийся человек уходит, то это удар по общественной морали, и Джим скрывает, что в его собственной семье есть дезертир. Но это еще не все. Джим боится, что держатели акций, работодатели и кто там еще есть в бизнесе потеряют последнее доверие к «Таггерт Трансконтинентал», если узнают, что она ушла. Доверие! Неужели ты думаешь, что это имеет значение сейчас, когда никто не может ничего поделать. И все же Джим думает, что мы должны поддерживать видимость былого величия «Таггерт Трансконтинентал». Но знает, что остатки этого величия ушли вместе с ней. Нет, они не знают, где она… Да, но я им не скажу. Я единственный, кто это знает… Да, они пытались это выяснить. Пытались выжать из меня всеми известными им способами, но безуспешно.