– Да. Не говори об этом, если не хочешь его уничтожения.

– Я думаю все же, что он исчез. И не вернется. Я не встречал его ни разу с…

– С какого времени? – насторожилась она.

– С конца мая. С того вечера, когда ты отправилась в Юту, помнишь? – Он помедлил, взволнованный воспоминанием о встрече в тот вечер, значение которой он теперь полностью осознал. Потом, сделав над собой усилие, сказал: – Я видел его в ту ночь. И больше ни разу… Я искал его в столовой, но он больше не появился.

– Не думаю, чтобы он показался тебе на глаза, теперь он будет избегать встречи. И ты не ищи его. Не расспрашивай о нем.

– Смешно, я даже не знаю, как он себя называл. Джонни и еще как-то.

– Джон Галт, – сказала она с легкой невеселой усмешкой. – Можешь не листать платежную ведомость компании. Его имя все еще там.

– Вот как? Все эти годы?

– Уже двенадцать лет. Вот так-то.

– И даже сейчас?

– Да.

Минуту спустя он сказал:

– Уверен, это ничего не доказывает. Отдел кадров после указа десять двести восемьдесят девять не вносил никаких изменений в платежные ведомости. Если кто-то увольняется, они предпочитают не сообщать в Стабилизационный совет, а зачисляют на это место кого-нибудь из своих, из числа нуждающихся, а фамилию и имя оставляют без изменения.

– Не наводи справок в отделе кадров или где-то еще. Если я или ты начнем спрашивать о нем, это может вызвать подозрение. Не ищи его. Не старайся подобраться к нему. А если случайно встретишь, веди себя так, будто не знаешь его.

Он кивнул. Немного погодя он сказал тихим, напряженным голосом:

– Я не выдам его им даже ради спасения дороги.

– Эдди…

– Да?

– Если когда-нибудь увидишь его, дай мне знать. Он кивнул.

Они прошли еще два квартала, и он тихо спросил:

– Ты скоро уйдешь от нас и исчезнешь, правда?

– Почему ты об этом спрашиваешь? – Это прозвучало почти как стон.

– Но ведь это правда?

Она ответила не сразу, а когда ответила, отчаяние ощущалось только в напряженной монотонности ее голоса:

– Эдди, если я покину вас, что будет с дорогой?

– Через неделю перестанут ходить поезда, а может быть, и раньше.

– Через десять дней уже не будет правительства бандитов. Тогда люди вроде Каффи Мейгса разворуют все, что еще осталось. Что я проиграю, если подожду еще чуть дольше? Как я могу оставить все, нашу дорогу – «Таггарт трансконтинентал», Эдди, когда еще одно, по следнее усилие способно продлить ее жизнь? Если я выстояла до сих пор, я смогу продержаться еще немного. Еще немного. Я не играю на руку бандитам. Им уже ни что не поможет.

– Что они собираются предпринять?

– Не знаю. Что они могут предпринять? Для них все кончено.

– Надеюсь, что так.

– Ты ведь видел их. Это жалкие отчаявшиеся крысы, лихорадочно соображающие, как спасти свою шкуру.

– Для них она что-нибудь значит?

– Что она?

– Собственная жизнь.

– Пока они еще борются. Но их час пробил, и они это знают.

– А разве они когда-нибудь действовали исходя из того, что знают?

– Им придется. Они прекратят сопротивление, ждать уже недолго. И мы должны быть готовы спасти то, что осталось.

* * *

«Мистер Томпсон доводит до сведения, – говорилось в официальном сообщении утром двадцать третьего ноября, – что причин для беспокойства нет. Он призывает общественность не делать поспешных выводов. Необходимо соблюдать дисциплину и порядок, единство и оптимизм, а также социальную терпимость и широту взглядов. Нестандартное выступление по радио, которое некоторые из вас могли слышать вчерашним вечером, имело целью пробудить умы и являлось некоторым вкладом в арсенал наших идей и попыткой осмыслить проблемы современного мира. Его надо трезво обдумать, избегая как безусловного осуждения, так и легкомысленного согласия. Следует рассматривать его как одну из многих точек зрения на демократическом форуме общественного мнения, форуме, который, как мы продемонстрировали вчера, открыт для всех взглядов. У истины, заявил мистер Томпсон, много граней. Мы должны быть беспристрастны».

«Они не реагируют, – написал Чик Моррисон, резюмируя доклад одного из своих агентов на местах, которому он дал задание "держать руку на пульсе общественного мнения". «Они молчат», – резюмировал он все последующие доклады. «Глухое молчание, – таков был общий вывод его сводного отчета мистеру Томпсону, вывод, весьма его беспокоивший. – Кажется, народ безмолвствует».

Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе; там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево – след пожара, пожравшего ферму; это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании – в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжег дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища – одни под замком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу – но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.

Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъяренной толпы темным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол – их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.

Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.

– Проклятые людоеды! – закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.

«Причин для беспокойства нет, – говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. – Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Галтом с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений; нельзя терять бодрость духа».

Персонал больницы в Иллинойсе не выказал никакого удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, у которого он всю жизнь состоял на иждивении; причина заключалась в том, что младший брат накричал на старшего, обвиняя его в эгоизме и жадности. Ничуть не поразились и сотрудники больницы в Нью-Йорке, когда туда поступила женщина с переломом челюсти, – ее ударил в лицо незнакомый мужчина, услышавший, как она велела своему пятилетнему сыну отдать соседским детям любимую игрушку.

Чик Моррисон начал агитпоездку по стране, чтобы поднять дух нации зажигательными речами о необходимости жертвовать личными интересами ради общественных. В первом же городе его забросали камнями, и ему пришлось убраться в Вашингтон.

Казалось, выражение «настоящий человек» исчезло из оборота, а если кто и использовал его, то особо не задумывался над его значением, но выражение привилось, и в каждом округе, районе, в каждой конторе, на каждом заводе, везде со своим оттенком, но с одинаковым смыслом этими словами называли теперь тех, кто в одно прекрасное утро исчезал со своего рабочего места и без шума отправлялся на поиски новых рубежей, тех, чьи лица отличались большей энергичностью, чем у других, чей взгляд выделялся твердостью и прямотой, чья целеустремленность и динамизм были более осознанными и непреклонными. Эти люди один за другим уходили за кулисы, и так по всей стране, по стране, которая теперь походила на царственного наследника, истерзанного гемофилией, – она теряла лучшую кровь из незаживающей раны.