Ты нарушил наш договор с Секстом Помпеем, договор, который я скрепил своим словом; ходят слухи, что ты намерен пойти на него войной, хотя мне ничего доподлинно об этом не известно; ты строишь козни в попытке очернить мое доброе имя, хотя я не сделал ни тебе, ни твоей сестре ничего плохого; ты стремишься лишить меня даже той небольшой поддержки, какую я имею в Италии, хотя я, верный своим обязательствам, уступил тебе почти всю власть, которой ты нынче владеешь; короче, на мою преданность ты ответил предательством, на честность — вероломством, а на щедрость — своекорыстием.

Ты можешь делать что хочешь в Риме — меня это больше не заботит. Когда мы оба согласились на продление срока действия триумвирата в начале года, я надеялся, что мы сможем наконец найти общий язык. Однако этого не произошло.

Высылаю тебе твою сестру с ее детьми. Можешь сказать ей, что больше она ко мне не вернется. Хотя она и достойная женщина, я не хочу иметь ничего общего с твоим семейством. Что касается развода, то я оставляю это целиком на твое усмотрение — я знаю, ты поступишь так, как выгодно лично тебе. Но меня это уже не волнует.

Я не собираюсь хитрить с тобой — на то у меня нет нужды; я не боюсь ни тебя, ни твоих интриг.

Этой весной я начинаю парфянскую кампанию без обещанных тобой легионов, которых я так и не дождался. Я вызвал в Антиохию Клеопатру, которая предоставит необходимые мне войска.

И если Рим задохнется в путах интриг, коими ты оплел его, то Египет расцветет в славе и могуществе, которые я принесу ему. Я отдаю тебе труп, а что до меня, то я предпочитаю живое тело.

VI

Письмо: Марк Антоний — Клеопатре (37 год до Р. Х.)

Императрица Нила, царица вечноживущих солнц и моя возлюбленная подруга, я посылаю это письмо с Фонтеем Капитоном, которому я строго наказал передать его тебе лично в руки. Можешь доверять ему как мне самому; он ответит на все твои вопросы относительно того, о чем не упоминается в письме. Я, как ты не раз мудро отмечала, человек дела, а не слова.

Посему слова мои не в силах передать ни то чувство отчаяния, которое я испытал, узнав о твоей болезни, ни радости, пришедшей на смену печали, при вести о том, что на обратном пути из Фив (мы оба хорошо помним эту дорогу) твое здоровье вернулось к тебе, как птица возвращается в родное гнездо. Ты удивляешься, откуда мне это известно? Должен признаться — среди твоих приближенных у меня есть немало благожелательных соглядатаев, которые из любви к нам обоим и из уважения к моим чувствам оповещают меня о состоянии твоего здоровья. Несмотря на то что обстоятельства не позволяют нам быть вместе, мои чувства к тебе нисколько не изменились; и если порой я долго не писал тебе, то лишь потому, что это пробуждает во мне воспоминания о прошедшем счастье, болью отдающиеся в моем сердце.

Фонтей поведает тебе о том, что я наконец словно очнулся от дурного сна. О мой дорогой котеночек и моя царица, если бы ты знала, чего мне стоит наша столь долгая разлука! Конечно, ты знаешь — и мне это известно. Я помню, ты рассказывала мне, как безутешна ты была, когда, будучи еще совсем девочкой, ради сохранения династии ты была отдана твоим отцом замуж за своего младшего брата, чтобы произвести на свет сыновей для продолжения рода Птолемеев. Но твое женское начало восторжествовало; и как Изида должна однажды стать женщиной, так и Геракл должен стать мужем — слишком обременительно все время оставаться богом и богиней, царем и царицей.

Не соизволишь ли ты поехать в сопровождении Фонтея в Антиохию, где я с нетерпением буду ждать тебя? Даже если любовь твоя ко мне осталась в прошлом, я все равно хотел бы увидеться с тобой, чтобы удостовериться в твоем благополучии. Мы можем обсудить некоторые государственные дела, если тебя больше не занимают любовные. Приди ко мне, хотя бы просто из уважения к нашему общему прошлому.

VII

Воспоминания Марка Агриппы — отрывки (13 год до Р. Х.)

После битвы при Филиппах триумвир Антоний, преследуя свои цели, остался на Востоке, поэтому залечивать раны, нанесенные междоусобицами, и восстанавливать порядок в Риме и в Италии пришлось Октавию Августу, который уверенно шел по избранному им пути, невзирая на измены своего коллеги по триумвирату Антония: так, в Перузии армии под моим командованием подавили мятеж, поднятый братом Антония Луцием, которому Цезарь Август милостиво сохранил жизнь, несмотря на всю тяжесть его преступления.

Но среди всех преград, лежавших на пути Цезаря Августа к миру и порядку, без которых спасение Рима было невозможно, самой серьезной была угроза, исходящая от изменника и пирата Секста Помпея, незаконно захватившего острова Сицилия и Сардиния и корабли которого беспрепятственно бороздили моря, грабя и уничтожая торговые суда, доставляющие зерно, необходимое для выживания Рима. Так велик был урон, наносимый хищническими набегами Секста Помпея, что город оказался на грани голода; в страхе и безысходности чернь бесчинствовала на улицах единственно затем, чтобы отогнать заползающее в сердце отчаяние. Цезарь Август, проникшись сочувствием к страданиям народа, предложил Помпею условия мира, ибо мы были недостаточно сильны, чтобы встретиться с ним на поле битвы. Был подписан договор, и некоторое время зерно снова поступало в Рим. Я между тем был послан в Трансальпийскую Галлию, где должен был подготовить галльские легионы для выступления против участившихся вылазок племен варваров перед тем, как вернуться в Рим консулом на следующий год.

Но едва соглашение было подписано, как Секст Помпей начал сговариваться с Антонием, и вскоре договор был разорван, и Секст возобновил свои пиратские набеги. В конце того года Цезарь Август вызвал меня обратно в Рим; ради спасения голодающего города мы стали готовиться к войне — у нас просто не было другого выхода.

Военный гений Рима живет на земле, на твердой почве, — римлянин никогда не чувствовал себя вполне уверенно на воде. Но мы знали, что если нам суждено одолеть Помпея, то это должно случиться на море, ибо для него, как и для всех противоестественных созданий, море было родной стихией, где он будет по–прежнему рыскать, даже если мы отнимем у него захваченные им земли. Цезарь Август и сенат назначили меня главнокомандующим морскими силами Рима и поручили мне — впервые в римской истории — создать грозный и внушительный флот. По моему приказу было построено около трехсот кораблей вдобавок к тем немногим, что уже имелись у нас; Цезарь Август дал свободу двадцати тысячам рабов в обмен на верную службу на его флоте. Так как мы были лишены возможности практиковаться в открытом море — часто на горизонте у берегов Италии можно было видеть зловещие силуэты кораблей Помпея, — я распорядился прорыть глубокий канал, соединивший Лукринское и Авернское озера у Неаполиса, а затем протянуть до самого моря, предварительно вымостив, Дорогу Геркулеса (построенную, как говорят, самим Геркулесом). Так образовался залив, теперь называемый Юлиевой гаванью в честь моего друга и командира.

В этом заливе, защищенном со всех сторон от непогоды и неприятельских кораблей, в течение всего года моего консульства и часть следующего я готовил флот к встрече лицом к лицу с закаленными в боях пиратами Помпея. Наконец к лету мы были готовы.

В первый день месяца, недавно названного в честь божественного Юлия, мы отплыли на юг в сторону Сицилии, где к нам должны были присоединиться корабли Антония с востока и Лепида — с севера. Нас порядком потрепали не по времени года жестокие шторма, в которых мы потеряли часть кораблей; и в то время как флоты Антония и Лепида прятались в укрытии, римский флот под командованием Августа и моим смело шел вперед наперекор бурям; и вот несколько позже, чем было рассчитано, мы встретились с кораблями противника при Милах у северного побережья Сицилии и нанесли им такой сокрушительный удар, что им пришлось спасаться на мелководье, где мы не могли их достать; затем мы обступили город Милы, откуда пираты черпали свои запасы.