Тут же около кущи сошлись мудрецы и старейшины Израиля и сыновья Аарона, будущие священники Надав, Авиуд, Элеазар, Итамар. Стояли мудрецы и старейшины и беседовали, и в каждом их слове была судьба народа, будущность его, и спокойствие детей, и песня девушки. А к ним подошел старый, как солнце, и белый, как солнце, иудей. Он, как святыню, обеими руками держал ремень с большой золотой пряжкой и спрашивал:

— Где положить?

Но его никто не слышал, все были заняты своим делом, а мудрецы своей мудростью. Старик снова спросил, глядя ясным детским взором:

— Где положить этот пояс? Он опоясывал бедра отцов моих и праотцев и был в нашей семье с незапамятных времен. Как зеницу ока берегли мы его в земле Египта, говоря себе: лучше нам самим быть в неволе, чем нашей святыне. И отец мой, умирая, передал мне этот пояс на смертном одре и сказал: «Слушай, сын мой первородный! Счастье не покинет твой дом и здоровье — тело, пока ты будешь беречь эту святыню. А день, когда ты возьмешь этот пояс и возложишь его на себя или на сына, будет светлым днем в твоем роду. И не погибнет твой род, и не пересохнет молоко в сосцах дочерей, и не источит червь древо твое, пока будет с тобой святыня…» Так говорил мне перед смертью отец, и я делал по слову его, и не посещал бог гневом своим моего дома. А теперь… без страха отдаю я святыню семьи на создание святыни народа. То, что это золото пойдет на ноги херувимов или на их крылья, или на венец, или на петлю завесы, отделяющей святая святых, сохранит дом мой от немилости бога… так же, как сберег бы его этот пояс у меня в куще. Так примите же, о мудрые, дар нашего рода, пусть и моя лепта умножит сокровище Израиля.

И старик благоговейно целовал святыню и все совал ее в руки одному из старейшин. Но те были так заняты своими подсчетами, что отмахивались от дарителя, как от мухи.

— Еще ты тут лезешь со своими ремешками! Видишь, сколько здесь куч всякого рванья, бросай туда, потом разберем.

Старик сперва не понял, а потом… словно весь сжался. Лицо его стало маленьким-маленьким, он жалко улыбался, и пояс дрожал у него в руках: они еще не подымались бросить святыню.

И Авирон увидел все это, и подбежал к старику, и сказал:

— Отец, дозволь и мне поцеловать твою святыню, и будь спокоен: господь и в самом деле сохранит твой дом от несчастья, как берег и до сего дня… — И Авирон, благоговейно поцеловав золотую пряжку, бережно принял пояс из рук старика.

— Да благословит тебя бог, мальчик, не знаю, из чьего ты рода. Присмотри же, чтобы ни одну крупицу золота не потеряли и не затоптали в грязь мастерской, ты, верно, будешь подручным у главного мастера?

— О нет! — тихо, с улыбкой сказал Авирон. — Для этого сам бог выбирает достойнейших, а я… я счастлив, что могу делать хоть то, что делаю.

Старик покачивал головой, изумляясь: уж если таких набожных юношей бог не изберет, то кого же он выберет? А впрочем, на то его святая воля…

А левиты видели все это, толкали друг друга локтями и посмеивались.

— Слыхали, как он обещал этому старому дураку божию милость? Сам Моисей не сумел бы лучше вывернуться.

— А как он целовал засаленный ремень, словно губы возлюбленной!

Авирон не хотел этого слушать и еще ревностней взялся за дело.

А жертвователи текли и текли. Несли чаши и блюда и слоновьи зубы; несли тонкие санирские кедровые доски, и кипарис, и певг Ливана, и дерево из Басанитиды и с островов Хетримских; и пестрый виссон, настоящий, египетский, и синету и багряницу с островов Элисе; и медь и архиденянское железо из Асиила, стакты и пестрядь из Фарсиса. И миро, и касию, и первый мед, и ритину, и блестящую шерсть из Милета. И вино хельвонское, и благовонное масло, и семидал, и савские, и равские драгоценные камни: сардий, топаз, смарагд, яхонт, антракс, яспис, сапфир, лигирий, агат, аметист, хризолит, берилл, оникс, — и всего без числа.

Одна женщина пришла и стала на колени; в ушах ее сверкали большие дорогие серьги, но их нельзя было вынуть: по обычаю рода, мать, надевая их старшей дочери, заклепывала их, и только когда их предстояло передать следующей старшей дочке, их распаивали и вдевали в молодые уши.

Женщина стала на колени перед Веселиилом и просила, чтобы тот взял свой инструмент и распаял сережки.

— У меня и поныне нет дочери. А если бы и была, я бы сказала ей: серьги твои пошли на святыню Израиля. Помоги же мне, Веселиил, поскорее принести мою жертву богу.

Но Веселиил был занят и приказал мальчишке распаять серьги. Мальчик взялся неумелой рукой и дважды коснулся уха женщины раскаленным железом. Но она не издала ни звука.

А в группе старейшин разгоралось все больше споров, поднимался все более громкий шум. Иногда мудрецы Израиля начинали так кричать и гневно размахивать руками, что казалось, вот-вот подерутся и вцепятся друг другу в седые бороды; но порой весь этот гам стихал и слышались лишь какие-то подсчеты.

Больше всех волновался один низенький, подвижной, с быстрыми глазками старичок. Он хватал Моисея за руки, что-то быстро-быстро показывал ему на пальцах рук и ног, подбегал к куче, выхватывал то одну вещь, то другую, подгонял тех, что стояли у весов и взвешивали жертву Израиля, жестикулировал, приседал и выкрикивал:

— Тридцать талантов и восемьсот сорок пять сиклей золота! Да куда мы все это денем? Уже и столбы можно отливать из чистого золота! Сто двадцать два таланта и тысяча шестьсот семьдесят сиклей серебра! Это уже теперь! А сколько будет еще? Восемьдесят пять талантов и две тысячи сто пятнадцать сиклей меди. Да куда же это все, куда?..

Моисей слушал его, иногда морща брови, а потом вдруг выступил вперед и решительно крикнул:

— Бог видит готовность Израиля и жертволюбие дочерей его! Довольно уже у нас золота, и серебра довольно, и меди и багряниц, и червленой шерсти. Достанет и на святыню бога и на одежду слуг его. Больше не приносите, слышите? И там, дальше, и всюду по сонму разгласите, что удоволился господь жертвой своего народа и не надо ему больше…

И левиты побежали во все стороны, выкрикивая слова Моисея, и Израиль услышал их и опечалился. Были ведь и такие, что не успели принести свой дар, и такие, что принесли мало и, укорив себя за скупость, хотели добавить к своему спасению. И женщины подбегали и бросали свои драгоценности в кучу издалека, а левиты ругали их, кричали на них и отгоняли прочь. За минуту перед тем они готовы были выбранить каждого за скупость, призвать кару божию на голову ленивых дарителей, а теперь били за щедрость.

И словно торг завязался возле кущи приношения, и больно было Авирону смотреть на все это. Он поглядывал на Моисея — не положит ли пророк конец этому, но тот вел какую-то серьезную беседу с мудрецами и не замечал излишнего усердия божьих слуг.

Авирон подошел к отцу, который тоже стоял в группе старейшин. Как раз в это время Моисей закончил беседу и как-то непроизвольно, еще во власти размышления, положил руку на голову юноши. И Авирону сделалось так сладко от этого прикосновения мягкой старческой руки, словно он ел мед и целовал при этом Асху.

— Это твой сын? — спросил Моисей старого Элиава.

— Ты сказал, пророк.

— Верно, будет помогать тебе?

— Будет, но не так много. Для помощи у меня другой — старший, тот лучше умеет.

— А ты хотел бы потрудиться на господней работе? — спросил Моисей Авирона.

У того от неожиданности захватило дух, и он ничего не ответил. Но Моисей и не ждал ответа; он обратился к Веселиилу:

— У тебя есть подручный? Сбегать, подать?

— Нет, — хмуро ответил Веселиил. Он вообще был угрюм, неприветлив и больше молчал, словно сердился на весь свет.

— Ну так возьми этого. Он, верно, пригодится тебе; я уже второй день вижу его здесь. Он с такой охотой работает!..

— Мне все равно, какую овцу брать — черную или белую.

Моисей снова погладил Авирона по голове и ласково сказал: