В. Вас спрашивали — хотите ли вы вступить в объединение?

О. Никто нас не спрашивал — хотим мы или не хотим.

В. Как же это произошло? Расскажите подробно.

О. Он сказал: впредь будете получать одну треть доходов от вашего бизнеса. Две трети — мои.

В. Кто сказал?

О. Тэккер. Так оно и произошло.

В. И все?

О. Он еще сказал…

В. Кто сказал?

О. Тэккер. Он сказал, что переломает мне все кости, вышибет из меня дух, если я буду артачиться.

В. Он так именно и сказал: «вышибу дух»?

О. Нет, он сказал, что прихлопнет меня на месте… с ним не поспоришь.

В. Так буквально и сказал: «прихлопну на месте»? Это его точные слова?

О. Слова? Ему не нужно никаких слов. Это же Тэккер.

В. Вы, что же, хотите изменить свое первоначальное показание и заявляете теперь, что он ничего вам не говорил?

О. А я не показывал, что он что-нибудь говорил. Нет, сэр, зачем ему говорить? Это же Тэккер. Стоит ему только мизинцем шевельнуть, как все бросаются к нему со всех ног.

В. Итак, вы утверждаете, что он вам ничего не говорил. Это точно?

О. Да, сэр, точно. Да ведь я его даже в глаза не видал.

…выдержка из протокола по делу подсудимого Бэнта.

История эта не имеет начала и, в сущности, — как вы сами убедитесь, если прочитаете все до последней строчки, — не имеет и конца.

Это рассказ о нашем современном мире и о том, что этот мир делает с человеком, и о том, как встает перед ними — перед миром и перед человеком — вопрос, на который каждый из них должен ответить как сумеет:

Кто будет портным и кто куском сукна в руках портного? Может ли человек перекроить мир так, чтобы он был ему впору? Или мир кроит человека по своей мерке?

Итак, это рассказ о человеке, который прилаживает к себе мир, когда это ему удается, и прилаживается сам к миру, когда ему не остается ничего другого. Это рассказ о том, как оба они — мир и человек — проносятся через вселенную, вцепившись друг в друга и изменяя друг друга в этой схватке.

С чего это началось и когда это кончится? Ведь изменившийся человек изменяет своих детей, а изменившиеся дети опять вынуждены приспособляться к тем же условиям существования. Они вынуждены участвовать в борьбе, прилаживать мир к себе и сами к нему прилаживаться. Борьба эта изменяет их еще больше, и сами они, в свою очередь, еще больше изменяют своих детей.

Так как этому трудно найти начало, наш рассказ может начаться когда угодно, и он начинается осенью 1930 года. Двое мужчин, белый и мулат, вели деловую беседу в конторе гаража в одном из цветных кварталов Нью-Йорка. Белого звали Лео Минч. До сих пор он арендовал этот гараж, но владельцы гаража увидели возможность повысить арендную плату, так как дела Лео шли неплохо, что увеличивало ценность помещения. Они подали в суд, расторгли договор, вышвырнули Лео из гаража и сдали гараж новому съемщику.

Новый съемщик чувствовал себя как-то неловко. Гараж еще не давал прибыли, а мысль о будущих барышах не успела заполонить его настолько, чтобы заглушить чувство неловкости. Он разрешил Лео пользоваться конторой в обеденные часы, чтобы тот мог привести в порядок свои дела.

Мулата звали Самсон Кэнди. Это был высокий, грузный мужчина, родом с Вест-Индских островов, пользовавшийся некоторым весом в Гарлеме как маклер и агент по продаже недвижимости. Он явился к Лео с деловым предложением, и вдруг, в ту минуту, с которой начинается наш рассказ, его совершенно неожиданно охватило беспокойство: он почувствовал, что не знает, как отнесется к его предложению Лео.

До сих пор Самсону Кэнди и в голову не приходило беспокоиться на этот счет. Его предложение относилось к предприятию, именуемому лотереей. Держать лотерею было делом противозаконным. Но Кэнди это как-то не казалось противозаконным делом. В тех краях, где он вырос, лотереи были разрешены правительством и считались обыкновенным коммерческим предприятием. Поэтому закон, запрещающий лотереи в Нью-Йорке, Кэнди воспринимал просто как местное установление, как некое дополнительное условие, с которым данное предприятие должно считаться, — своего рода надбавка к налогу и риску. И вдруг, без всякой видимой причины, — Кэнди не мог бы даже объяснить, откуда это взялось, — у него возникло опасение, что Лео может отнестись к делу иначе. Это сбило Кэнди с толку. Его слова становились все менее и менее вразумительными, смысл их все более и более туманным.

Лео Минч сидел неподвижно и как будто слушал. Его небольшое хмурое лицо потускнело от дум, а глаза сузились. Глаза у него были влажные и слегка навыкате, и казалось, что в них переливаются все чувства, отражавшиеся на его лице. Однако Кэнди не мог бы сказать — прислушивается Лео к тому, что ему говорят, или к тому, что происходит у него в душе. «А быть может, — подумал Кэнди, — он просто конченый человек и ему сейчас хочется только одного — соснуть?» Кэнди не раз встречал таких людей, особенно с тех пор, как разразился кризис. С виду они были люди как люди, но сосредоточиться не могли. Всякий раз, когда им нужно было над чем-нибудь хорошенько подумать, они приходили в болезненное возбуждение и от них уже нельзя было добиться толку; или их начинало клонить ко сну, и от этого тоже было мало толку.

«Это ясно, как божий день», — подумал Кэнди. И все же ему совсем не было ясно. Собеседник, казалось, слушал как следует и время от времени вставлял какое-нибудь замечание, и тогда видно было, что он слышит, что ему говорят. И все же его ответ приходил всегда чуть позже, чем следовало бы. Он отвечал лишь после того, как наступало молчание и притом достаточно длительное, чтобы стать ощутимым.

«А может быть, — подумал Кэнди, — он просто сидит тут и сокрушается над самим собой?» Ведь не станет же он, решил Кэнди, строить из себя невесть что, невесть какую важную персону, словно ему лень даже нагнуться, чтобы подобрать лишний доллар? В газетах писали, что брат Лео — Джо Минч, по кличке «Джо-Фазан», принадлежит, как всем известно, к тэккеровской банде и является одним из главных заправил у Тэккера, и владельцы гаража расторгли договор с Лео именно потому, что полиция обнаружила в гараже грузовики с пивом, принадлежащие Тэккеру и поставленные им туда на хранение. «Что он за птица такая, — думал Кэнди, — чтобы сидеть тут и корчить гордеца, точно и я для него недостаточно хорош и дело мое ему не по вкусу?»

А в это время Лео сидел и думал ни о чем. Едва только ему стало ясно, что Кэнди зашел не просто поболтать, а предложить сделку, которую нужно было обдумать, как всевозможные мысли зароились у него в голове. Слова Кэнди долетали до него сквозь жужжание его собственных мыслей. Порой отдельные слова тонули в этом жужжании. Порой оно заглушало их совсем. В словах не было достаточной силы, чтобы подавить жужжание.

«Я не у дел» — было первое, что подумал Лео, и он снова и снова возвращался к этой мысли. «Да, так, ясно, — говорил он себе. — Доходов никаких, одни расходы. Да, вот оно что, мой друг, мой старый, испытанный друг, мой лучший, мой единственный друг за все пятьдесят лет, за всю жизнь, — ты выброшен на улицу, и твои издержки пожирают тебя. Ты как собака, которая грызет свой собственный хвост».

Образ собаки отчетливо возник в его сознании. Пока Кэнди что-то плел, неопределенно и туманно, Лео следил за собакой, которая вертелась колесом, стараясь ухватить себя за хвост. Собака была голодная. Она не резвилась. Она хотела сожрать свой хвост. Следя за собакой, Лео видел и самого себя: вот он, позавтракав, слоняется без дела до обеда, вот он обедает и слоняется без дела до ужина, вот он ужинает, ложится в постель, и мысли его тоже начинают слоняться без дела. Лео думал об этом и продолжал видеть собаку, — он уже не мог разобрать, где собака, а где он, голова у него закружилась. Он закрыл глаза. Собака исчезла. Головокружение понемногу проходило. Когда оно совсем прошло, Лео открыл глаза и посмотрел на Кэнди. Он увидел вымученную, заискивающую улыбку на лице Кэнди. Кэнди говорил, что на этом деле никто не теряет, — он знает совсем никудышных держателей лотерей, но даже им до сих пор не удалось разориться. Улыбка Кэнди успокоила Лео. Кэнди еще не добрался до сути дела, и Лео, не слушая его, ничего важного пока не пропустил и подумал: да, да, конечно, разумеется, нужно что-то сделать с остатками денег. Но что? На что может надеяться человек, не имеющий достаточно средств, чтобы свести концы с концами, сейчас, когда все на свете катится под гору? У него есть 23000 долларов — они вложены в доходные дома. Их можно скинуть со счетов. Вычеркнуть. Сказать им прости-прощай. Не о чем толковать. Еще месяц, ну пару месяцев ему удастся выплачивать в банк проценты, а потом…