Для этого человека арест оказался событием, которое подытожило и сделало осязаемой, а потому понятной и сокрушающей, трагедию неуверенности. Чувство неуверенности сделало его ребенком определенного склада и, усугубляясь, вырастило из него человека определенного склада. Этот человек не видел избавления от неуверенности ни в чем, кроме смерти. Воля к самоуничтожению была сильна в нем, но чтобы совершить свое дело, ей нужен был страх, пароксизм предельного страха. Только такой страх обладал бы достаточной силой, чтобы принудить свою жертву уничтожить в себе сначала любовь ко всему, что ценно в жизни, и любовь к жизни, а потом и самое жизнь. Тогда маленький человек, чтобы разжечь свой страх, начал выдумывать себе врагов и раздувать в себе ненависть, чтобы еще больше разжечь страх; он выращивал свой страх, лелеял его, питал, оберегал. В конце концов страх обрел такую силу, что уже находил себе пищу во всем, на что бы ни наталкивался. Звонок у входной двери, разговор с хозяином, обещавшим помочь ему вернуться к прежней жизни, жена, дети, отец, общество, в котором он жил, — все питало его страх и становилось устрашающим.

И в этот критический момент бездарное, неполноценное существо, жалкий, безмозглый мальчишка пришел к маленькому человеку, и тот стал его слушать. Вместо того чтобы не заметить его или обратить в пищу для своего страха, вместо того чтобы отнестись к этому коварному, извращенному созданию так, как он относился ко всем людям, маленький человек слушал его и заставлял себя ему верить.

«Доверь мне свою беду, — сказал юнец. — Я помогу тебе. Делай, что я велю, и у тебя больше не будет забот. Лучшая жизнь откроется перед тобой. Я уберу с пути твоих врагов и все, что ты ненавидишь. Дай мне быть твоим вожаком. Ты не раскаешься».

Маленький человек слушал, и странный процесс происходил в его мозгу. Он не верил словам жены, не верил словам хозяина. Он не верил и словам мальчишки, но, как это ни удивительно, вместо того чтобы тотчас по-своему воспринять их и тем самым превратить в лишнее орудие своей борьбы за самоуничтожение, он заставлял себя верить им.

Что это — чудо, случайность, совпадение, прихоть ума, воля некоей высшей силы?

Маленький человек задавал вопросы мальчишке, которого хотел признать своим вожаком. Но вопросы задавал его язык, а не рассудок. Рассудок маленького человека был задушен его волей к самоуничтожению и мог подсказать ему только одно: он ничего не теряет, приняв предложение мальчишки, так как терять ему уже нечего. Если бы мальчишка, которому удалось стать вожаком, пришел раньше, он был бы отвергнут. Если бы он пришел позже, он опоздал бы — выход из кризиса был бы найден без него. Поэтому момент его появления оказался не случайностью или совпадением, а самостоятельным фактором. Время сыграло существенную роль в удаче вожака.

Жена маленького человека обещала помочь его беде и была отвергнута. Хозяин маленького человека обещал ему то же, и доказал, что способен помочь ему, и был сначала отвергнут, а потом просто не замечен. Ибо маленький человек не желал того выхода, который они обещали. Он желал смерти. И вот коварный, извращенный вожак пообещал ему другой выход, набросал свой план действий.

Что же? Он обладал чудесным даром убеждения? Или ему ниспослана была помощь свыше? В чем же причина его успеха?

Если бы из его плана действий логически вытекала надежда на спасение, если бы, например, этот план означал конец неуверенности и возможность нового труда на земле — труда, имеющего иную цель, нежели разлагающий процесс наживы, и не обрекающего тех, кто не достиг этой цели, на смерть без погребения, на смерть, которую можно заранее предвкусить и выстрадать, — тогда вожак несомненно тоже был бы отвергнут. Он был бы встречен как враг — враг воли к самоуничтожению — и стал бы предметом ненависти и пищей для страха. Но выход, который предлагал вожак, полностью укладывался в рамки жизненного опыта маленького человека. Он не сулил исцеления от неуверенности, он только соответствовал ее симптомам. Поэтому маленький человек готов был принять эту помощь. Ведь план вожака не давал надежды на успех. Это не был враг воли к смерти — это был ее союзник. И маленький человек с жадностью за него ухватился.

Итак, маленький человек вопрошал вожака языком, но не рассудком. Ибо рассудок его знал, что вожак лжет ему и на самом деле обещает только смерть. Ложь вожака помогала маленькому человеку скрывать от самого себя невыносимую правду, а помимо этого у маленького человека была еще и своя ложь, которая также помогала. «Что я теряю? — говорил он себе. — Я обязан, по крайней мере, испробовать все, что можно, чтобы потом честно сказать: я все испробовал».

Вы спросите, какое отношение имеют убогие перипетии незначительной жизни маленького человека к такому грандиозному процессу, как история?

Так вот — это был 1934 год. Немецкая нация, подготовленная историей, так же как был подготовлен маленький человек, и затем так же, как и он, ввергнутая в пучину экономического кризиса, подобно ему выдумывала себе врагов и разжигала в себе ненависть, и питала и раздувала страх, и дала увлечь себя вожаку — грубому, омерзительно-извращенному субъекту. Все происходило так же, как с маленьким человеком. Вожак немцев был из их числа. Он носил в себе волю к смерти и знал к ней путь. Он знал, как, обманывая себя, угождать воле к смерти. Он замышлял для Германии смерть, но сулил ей лучшую жизнь. Поставленный у власти, он не изменился. Он измышлял новых врагов своей нации и разжигал новую ненависть, и раздувал, питал, лелеял новые страхи.

Немецкая нация вопрошала языком, но не рассудком. Разве жизнь в страхе, сожительство со страхом, порождающее новые страхи, — лучшая жизнь? Разве всеобщее рабство — лучшая жизнь? Да! Да! — кричала немецкая нация, ибо ее рассудок ревностно готовил саморазрушение. Обман помогал делу.

Тогда жизнь Германии, как достойной жизнедеятельной нации, жизнь немцев, как членов человеческого общества, оказалась закованной в цепи рабства, а жизнедеятельность, достоинство и человечность погибли на костре страха. Немецкая нация в пароксизме страха перед содеянным ею распалялась на этом костре, радостно гремя цепями, приковавшими ее к смерти, неистово ликовала, испуская дикие вопли, и кинулась, наконец, взбесившимся зверем на мир. Это был апогей неуверенности.

Нечто, именуемое нацистской идеей, сулившее массовое истребление, расползалось по земле. Это был апофеоз современного мира и его игры в бизнес. И всюду, куда проникала эта идея и где она находила созревших для гибели людей, сильных только своей волей к самоистреблению, — там она находила себе жертвы. Вся банда Тэккера и, конечно, сам Тэккер были именно такими людьми. Одни из них созрели больше, другие меньше, но созревали они все. В каждом из них подытоживалась история современного мира на 1934 год. И все, чему предстояло свершиться после 1934 года, в значительной мере явится делом их рук. То, что они примут и что отвергнут, на чем сыграют и в чем просчитаются, породит события ближайших лет.

Таков был груз истории, легший на плечи Бауера. Бауер больше других созрел для гибели, и он плыл, утопая, в потоке истории навстречу Фикко.