– В таких снах, – поправил его секретарь.

– Снах? Нет, и в мыслях наяву.

– «Призван, избран, верен», – произнес Гашфорд, беря со стула часы лорда Джорджа и как бы в рассеянности читая вслух надпись на крышке.

То была мелочь, не стоящая внимания, попросту следствие минутной задумчивости. Но едва прозвучали эти три слова, как лорд Джордж сразу осекся, присмирел и, покраснев, умолк. Словно совершенно не замечая этой перемены, хитрый секретарь, якобы затем, чтобы поднять штору, отошел к окну, чтобы дать лорду Джорджу оправиться от смущения.

– Наше святое дело отлично подвигается, милорд, – сказал он, вернувшись к кровати. – Я и этой ночью не терял времени. Перед тем как лечь, подбросил два воззвания, и к утру оба исчезли. Я целых полчаса пробыл внизу, но не слышал, чтобы кто-нибудь в доме обмолвился о них хоть словечком. Предвижу, что они сделают свое дело, привлекут в наши ряды парочку неофитов, и кто знает, сколько их будет еще, когда господь благословит ваши вдохновенные труды?

– Да, это с самого начала оказалось замечательным средством, – отозвался лорд Джордж. – И сослужило прекрасную службу в Шотландии. Вот мысль, вполне достойная вас… Вы мне напомнили, Гашфорд, что не следует лениться, когда нашему винограднику грозит гибель под ногами папистов. Распорядитесь, чтобы оседлали лошадей, надо ехать и приниматься за дело!

Он сказал это, покраснев от волнения, и так пылко, что секретарь счел дальнейшее воздействие на него излишним и молча вышел.

«Ему снилось, что он еврей! – рассуждал он мысленно, закрыв за собой дверь спальни. – А ведь он может и наяву дойти до этого, это даже довольно вероятно. Что ж, я не против – при условии, что ничего на этом не потеряю. Религия евреев подойдет мне не хуже всякой другой. Среди евреев есть богатые люди… Притом мне порядком надоело бриться. Да, право, я ничего не имею против такой перемены. Но до поры до времени мы должны быть самыми ревностными христианами. Наш пророческий девиз пригодится для всех религий по очереди – Это большое удобство».

Занятый такими утешительными размышлениями, Гашфорд сошел в столовую и позвонил, чтобы ему подали завтрак.

Лорд Джордж оделся быстро (его незатейливый туалет не требовал ни времени, ни усилий) и, так как его умеренность в еде равнялась пуританской строгости его одежды, он очень скоро управился со своим завтраком. Зато его секретарь, потому ли, что он больше ценил радости земного существования, или больше заботился о поддержании своих духовных и физических сил на благо великой миссии протестантов, добросовестно ел и пил до последней минуты, и только после трех-четырех напоминаний со стороны Джона Груби нашел в себе мужество оторваться от обильного стола мистера Уиллета.

Утирая жирные губы, он сошел вниз, уплатил по счету и, наконец, сел на свою лошадь. Лорд Джордж, который, поджидая его, прохаживался перед домом и, энергично жестикулируя, разговаривал сам с собой, тоже вскочил в седло и, ответив на торжественный поклон Джона Уиллета и прощальные возгласы десятка зевак, которые толпились у крыльца гостиницы, привлеченные сюда вестью, что в «Майском Древе» ночевал настоящий живой лорд, они тронулись в путь с Джоном Груби в арьергарде.

Мистеру Уиллету еще накануне вечером внешность лорда Джорджа Гордона показалась несколько странной, а поутру впечатление это еще во сто раз усилилось. Сидя прямо, как палка, на костлявой лошади, угловатый и нескладный, он подскакивал и мотался всем телом при каждом ее движении, некрасиво выставив локти, а его длинные прямые волосы развевались по ветру, – трудно было представить себе что-нибудь нелепее и комичнее этой фигуры. Вместо хлыста он держал в руке длинную трость с золотым набалдашником, столь же внушительную, как булава современного лакея, и самая его манера держать это громоздкое оружие – то прямо перед собой, как кавалерист держит саблю, то на плече, как мушкет, то между большим и указательным пальцами, и всегда одинаково неуклюже и неловко – делало лорда Гордона еще более смешным. Его худоба, его чопорная, важная осанка, необычайный костюм, подчеркнутая – невольно или умышленно – странность манер, природные и напускные черты, отличавшие его от других людей, могли бы вызвать смех у самого сурового зрителя, и этим объяснялись улыбки, перешептывания и насмешки, которыми его провожали, когда он уезжал из «Майского Древа».

Совершенно не замечая, какое он производит впечатление, лорд Гордон ехал рысцой рядом со своим секретарем, почти всю дорогу разговаривая сам с собой. В двух-трех милях от Лондона на дороге стали уже попадаться прохожие, знавшие лорда в лицо; они указывали на него тем, кто его не знал, иногда останавливались и смотрели ему вслед или – одни в шутку, другие всерьез – кричали: «Ура, Джорди! Долой папистов!» А он в ответ торжественно снимал шляпу и кланялся. Когда всадники добрались до города и ехали по улицам, на лорда все чаще обращали внимание, встречая его то смехом, то свистом. Иные оглядывались на него и улыбались, другие с удивлением спрашивали, кто он такой, и по мостовой рядом с его лошадью бежали какие-то люди, приветствуя его криками. Там, где был затор телег, портшезов, карет и приходилось останавливать лошадь, лорд Гордон, сняв шляпу, кричал «Джентльмены, долой папистов!», на что «джентльмены» отвечали громовым девятикратным «ура»; затем он продолжал путь, а за ним бежали десятка два самых неприглядных оборванцев и орали до хрипоты.

Приветствовали его и старушки – их на улицах было немало, и все они знали лорда Гордона. Некоторые – не очень-то высокопоставленные, всякие разносчицы и торговки фруктами – хлопали сморщенными руками и кричали старчески-пискливыми или пронзительными голосами: «Ура, милорд!» Старушки махали, кто рукой, кто платком, веером или зонтиком, а в домах распахивались окна, и те, кто высовывался, звали всех остальных посмотреть на милорда. Все эти знаки почтения лорд Гордон принимал с глубочайшей серьезностью и признательностью, кланяясь в ответ очень низко и так часто, что голова его почти все время оставалась непокрытой, и, проезжая, поднимал глаза к окнам с видом человека, который совершает торжественный въезд и хочет показать, что он ничуть не возгордился.

Так их кортеж проследовал (к величайшему неудовольствию Джона Груби) по всему Уайтчеплу, по Лиденхолл-стрит и Чипсайду до «Погоста св. Павла».[58] Подъехав к собору, лорд Гордон остановился, сказал что-то Гашфорду и, подняв глаза к величественному куполу, покачал головой, словно говоря: «Церковь в опасности!» Тут окружавшая их толпа, разумеется, снова принялась драть глотки. И лорд двинулся дальше под громкие крики, кланяясь еще ниже.

Так проехал он по Стрэнду, затем улицей Ласточек до Оксфорд роуд и, наконец, добрался до своего дома на Уэлбек-стрит близ Крвендиш-сквера. Здесь он, взойдя на крыльцо, простился с проводившими его до самого дома двумя-тремя десятками зевак, воскликнув: «Джентльмены, долой папистов! Прощайте, храни вас бог!» Такого короткого прощанья никто не ожидал, оно вызвало общее недовольство и крики – «Речь! Речь!» Это требование было бы выполнено, если бы рассвирепевший Джон Груби не налетел на толпу с тремя лошадьми, которых он вел в конюшню, и не заставил всех разбежаться по соседним пустырям, где они принялись играть в орлянку, чет и нечет, лунку, стравливать собак и предаваться другим невинным протестантским развлечениям.

После полудня лорд Джордж снова вышел из дому, облаченный в черный бархатный кафтан, клетчатые панталоны и жилет традиционных цветов шотландского клана Гордонов – все такого же квакерского покроя. В этом костюме, придававшем ему еще более эксцентричный и нелепый вид, он пешком отправился в Вестминстер[59]. А Гашфорд усердно занялся делами и все еще сидел за работой, когда – уже в сумерки – Джон Груби доложил ему, что его спрашивает какой-то человек.

– Пусть войдет, – сказал Гашфорд.