Глаза сверкали, кожа ее разгорячилась, руки почти дрожали, голос стал умоляющим: она просила Баудолино тоже поверить в откровение. Баудолино подумал, что хотя Демиург и натворил ошибок, но существование этого создания превращало мир в пьянящее место, блистающее всеми совершенствами.

Он не устоял, осмелился взять ее руку и коснуться поцелуем. Она содрогнулась от неизведанного ощущения. Сказала: — И в тебе обитает какой-то бог… — Закрыла лицо руками и Баудолино услышал удивленное: — Я утеряла… я утеряла апатию…

Не оборачиваясь, она бросилась в лес, не сказав ему более ни слова.

— Сударь Никита, тогда я заметил, что влюблен, как я не был влюблен никогда, но что я снова влюблен в единственную женщину, которая моей быть не могла. Первая из-за высокопоставленного положения, вторая из-за безвременной смерти, и, наконец, эта последняя из-за того, что обрекла себя на спасение Бога. Я уехал оттуда, возвратился в город и гадал, стоит ли мне приезжать опять. И почти с облегчением узнал на следующий день от Праксея, что на взгляд жителей Пндапетцима я выглядел самым авторитетным Волхвоцарем, пользовался доверием Диакона, и именно меня Диакон назначает командующим над армией, которую до сих пор Поэт так усердно подготавливал. Я не мог уклониться, разброд в волхвовском стане создал бы невозможное положение перед горожанами, а горожане тем временем со страстью отдавались подготовке к войне, так что я вынужден был согласиться, в частности пред лицом исхиаподов, паноциев, блегмов и прочего народа, к которому я уже успел искренне привязаться. В частности, подумал я, занявшись новою обязанностью, я забуду, что оставил в лесу. Два дня были целиком посвящены всяким хлопотам. Но я мучился, голова была занята другим, я был в ужасе от мысли, что Гипатия снова пришла на озеро, не нашла меня, сделала вывод, что ее побег меня раздражил и что я решил не видеться никогда с нею. Я отчаивался, полагая, что она отчаялась и сама решила не видеться со мной. В этом случае я ринулся бы по ее следам, верхом доскакал бы до того места, где жили гипатии, чего бы я только не сделал, я бы похитил ее, я бы нарушил мир всего сообщества, я бы смутил ее невинность и дал бы понять то, чего понимать ей не следовало, или же нет, я нашел бы ее в полном увлечении миссией, после отторжения того, что было мигом, инфинитезимальным мигом мирской, земной страсти? Да и миг, был ли он? Вновь и вновь переживал я каждое ее словечко, каждое движение. Дважды при описании Бога она употребила для сравнения нашу встречу, но может быть, только из-за ребяческого, совершенно невинного желания подыскать понятный для меня пример в своем изложении? Два раза она трогала меня, но так же точно она тронула бы подсолнух. Мой рот, когда коснулся ее руки, побудил ее дрожать всем телом, это точно. Но это было естественно: ни одни мужские уста никогда ее не касались, и для нее это было как оступиться в лесу о корень и потерять на мгновение ту степенность, которой ее обучали; момент прошел, она больше не думает обо мне… Я обсуждал со всеми военные вопросы, мне надлежало решить, куда же будем посылать нубийских солдат, а я не понимал, где нахожусь. Мне следовало избавиться от муки, мне следовало узнать… Для этого я решился вверить свою жизнь и ее жизнь кому-то, кто мог бы послужить связным. Я не раз имел уже случай убедиться в надежности Гавагая. Я тайно побеседовал с ним, заставив прежде многократно поклясться, и сообщил ему как можно меньше, но достаточно, чтоб он отправился к озеру и ждал. Славный исхиапод был действительно великодушным, умным и очень сдержанным. Спрашивал он мало, понял, вероятно, много, два дня возвращался на закате, докладывал, что не встретил никого, и удручался, видя, как кровь отливает от моих щек. На третий день он явился с одной из знаменитых улыбок, растягивавших лицо от уха до уха, и сказал, что, мирно возлежа, как под зонтиком, под своей знаменитой ступнею, он увидел то самое создание. Она сама подошла, доверительно и поспешно, будто бы кого-то ждала. Она с волнением приняла мое сообщение («Думаешь, она сильно хочешь видеть тебя», — присовокупил Гавагай, лукаво понизив голос) и попросила передать, что она будет ходить на берег каждый день, каждый день («Повторяешь два раза»). Надо так понимать, пояснил Гавагай с неискренней наивностью, что она очень уж заждалась пришествия Волхвов. Мне пришлось задержаться в Пндапетциме на целый следующий день, но я выполнял полководческие обязанности с таким рвением, что ошеломил Поэта, который знал, до чего мне претит всякая война; мне удалось зажечь своим пылом всю армию. Казалось, я властелин мира, я был готов выйти не дрогнув навстречу сотне гуннов. На второй день я вернулся, трясясь от страха, в условленное место.

— В дни ожидания, сударь Никита, я ощущал противоречивые чувства. Сгорал от желания ее видеть, опасался, что больше не увижу, воображал ее жертвой тысячи опасностей, в общем, все переживания, свойственные любви, кроме ревности.

— А ты не думал, что Матерь может отправить ее к производителям?

— О, это меня не озаботило ни разу. Может, всецело ей принадлежа, я полагал, что и она принадлежит мне настолько, что не отдастся никому. Впоследствии я размышлял об этом и пришел к выводу: настоящая любовь не допускает ревность. При ревности подозрительность, страх и клевета становятся между любящим и любимой. А святой Иоанн сказал, что настоящая любовь изгоняет всякие страхи. Я не чувствовал ревность, только каждую минуту хотел вспомнить ее лицо, и у меня не получалось. Я помнил, каково было смотреть на ее лицо, но я не помнил лица. А ведь все встречи я только и делал что глядел на нее, все глядел и глядел…

— Я читал, так бывает с тем, кто очень крепко влюблен, — ответил Никита в замешательстве, ему самому не привелось пережить такую всепоглощающую страсть. — А с Беатрисой, с Коландриной?

— Нет, так я не изводился. Думаю, что Беатриса воплощала для меня саму идею любви, не требовалось лица, и даже казалось кощунством воссоздавать телесные черты. Что же до Коландрины… Я понял, уже когда с Гипатией, что раньше это была не страсть, а милота, и нежность, и очень сильная привязанность, все что я бы мог чувствовать, боже мой, к дочери или же к младшей сестре. Думаю, со всеми влюбившимися происходит то же: в те дни я был уверен, что Гипатия первая женщина, которую я по-настоящему любил, и безусловно это было так, и так останется навсегда. Тогда я понял, что настоящая любовь обитает в тайном кабинете сердца и там живет в покое и почти никогда не возлегает на ложа воображения. По этой причине столь трудно воссоздать плотские формы отсутствующей возлюбленной. Только прелюбодейство, которому заказан путь в тайные помещения сердца, чья пища — сладострастные фантазии, способно воссоздавать подобные образы.

Никита молчал, с трудом справляясь со своей завистью.

Свидание их было робким и растроганным. Ее глаза сияли от счастья, но она целомудренно потупляла их. Они сели в мураву. Акакий спокойно пасся поодаль. Вокруг цветы пахли сильней, чем всегда, у Баудолино было чувство, будто он только что хватил бурка. Он не осмеливался говорить, но решил разорвать тишину, потому что мощь этого молчания грозила вынудить его к нескромным действиям.

Он только теперь понимал, отчего, как ему и предсказывали, настоящие влюбленные при первой любовной беседе бледнеют, трясутся и чувствуют немоту. Это происходит потому, что любовь, господствуя в двух царствах, природном и душевном, отвлекает на себя все силы, все, что двигается в них. И когда настоящие влюбленные сходятся, любовь настолько овладевает ими, что приводит в смущение и оцепенение все функции тела, как физические, так и душевные. Поэтому язык отказывается говорить, глаза отказываются видеть, уши не слышат, и каждая часть уклоняется от своего долга. Создается положение, при котором, если любовь чересчур долго промешкает в глуби сердца, обессиленное тело угаснет. Однако сердце вдруг, не умея стерпеть внутреннего жара, все же выталкивает наружу страсть и дает возможность телу возобновить работу. Тем самым к влюбленному возвращается способность речи.