Я заговорил о нашем браке и высказал пожелание, чтобы он состоялся как можно раньше. Белла ответила, что вначале должна выяснить, не заразилась ли она у мадам Кронкебиль венерической болезнью. Бакстер сказал, что шести недель полового карантина будет достаточно, потом объявил, что устал, отрывисто попрощался и ушел наверх. Мне стало ясно: мысль о том, что Белла выходит замуж за меня, а не за него, все еще причиняет ему боль. Я поделился с ней своим наблюдением, но она только рассмеялась. Нет, она этого не оспаривала — просто расценила как чудачество, которое у него скоро пройдет. Это была единственная область, в которой моя дорогая Белла была нечувствительна к чужой боли. Но когда у нас родились дети, я понял, что блаженная бесчувственность младших по отношению к родителям или наставникам, на которых они привыкли полагаться, — правило, почти не знающее исключений.

Мы поцеловались на сон грядущий, поднялись наверх к двери ее спальни и вновь поцеловались. Она прошептала:

— А ты изрядно окреп, Свечка. В старые времена, когда мы так делали, ты чуть в обморок не падал.

Я сказал, что, увы, стал менее чувствителен — мое тело тосковало по ней так долго, что еще не до конца поверило в нашу встречу. Она тихонько рассмеялась и призналась, что и сама стала не такой страстной.

— Мне хочется скорее миловаться, чем париться, — сказала она, — а у меня ведь не было сносного милованья на всю ночь до утра с тех самых пор, как Парень после Александрии взял моду спать со мной валетом. Ляжем сегодня вместе, незаменимая моя Свечка. Если проложить между нами простыню, я буду чувствовать твои тесные объятия, но не причиню тебе вредал. Хочешь так помиловаться?

Я сказал, что буду счастлив и что именно такой предбрачный обряд широко распространен в сельской Шотландии, где это называется «любиться».

Мы легли в постель и любились, и с той поры мы никогда не спали раздельно, если не считать ее отлучек в Лондон на собрания Фабианского общества.

Я хоть и атеист, но не доктринер. Когда мы убедились, что Белла здорова, я организовал простую пресвитерианскую свадебную церемонию, решив, что это вполне безвредный и традиционный способ придать бракосочетанию торжественность. Ближе всего к нам была церковь Парк-черч, но я не хотел, чтобы соседские дети устраивали у дверей «кучу малу» и поэтому выбрал Лэнсдаунскую церковь Объединенных пресвитерианцев на Грейт-вестерн-роуд, до которой было не больше десяти минут ходу*. Читатель-англичанин может удивиться, узнав, что обряд назначили на 9 утра 25 декабря. Это была самая ранняя дата из возможных, а Шотландская церковь не считает Рождество таким уж неприкосновенным днем, если только оно не падает на воскресенье. Когда я вел Беллу под руку, а следом за нами Бакстер вел под руку миссис Динвидди, мне было весело сознавать, что этот день люди по всему свету отмечают как праздник, хотя магазины, учреждения и фабрики Глазго были полны обычной деловой суеты.

Утро выдалось морозное. Крыши, деревья и боковые улочки сплошь укутало снегом, но шагалось нам легко — Бакстер заплатил ватаге мальчишек, и они расчистили нам тропинку от дома до церкви. Тропинка спускалась через парк по склону холма, но скользко на ней не было, потому что ее щедро посыпали солью. Морозный туман, щекотавший нос легким запахом дыма, ухудшал видимость только на дальнем расстоянии, и я заметил, что перед нами в церковь вошли какие-то люди. Это меня озадачило. Я предполагал, что, помимо Бакстера и миссис Динвидди, не будет ни свидетелей, ни гостей. Белла хотела пригласить мисс Макта-виш, Парринга, Астли и мадам Кронкебиль, желая показать им, «что все хорошо, что хорошо кончается» (ее слова). В конце концов мы убедили ее, что, собравшись вместе, эти люди изрядно смутят друг друга, и договорились, что не позовем никого и объявления давать не будем. Но пастор, разумеется, должен был заранее огласить имена вступающих в брак, дабы убедиться, что к нему нет препятствий.

Мы вошли в церковь точно в назначенное время — часы показывали без одной минуты девять — и увидели, что неф совершенно пуст, если не считать группы из пяти человек, сидящих в одном из передних рядов. «Кто это такие?» — спросила Белла, но я не знал; я заметил только, что один из них необычно высок, худ и похож на военного. Почему-то меня бросило в дрожь. Мне почудилось, что вот-вот случится несчастье и что мы с Беллой уже много раз вступали под руку, минуя эти же скамьи, в это же несчастье. Я словно увяз в дурном сне и во что бы то ни стало должен был проснуться. «Держись, Свичнет!» — шепнул мне Бакстер столь повелительно, что я вскинул на него глаза. Он кивнул мне, и я понял, что он предвидел все, что может случиться, и готов к этому. Я крепче прижал руку Беллы и двинулся вперед с отвагой христианина, знающего, что Бог на его стороне.

Мы прошли мимо незнакомцев и стали спиной к ним, лицом к престолу. Пастор обошел кафедру и после вступительных слов, как положено, спросил, я ли Арчибальд Свичнет, единственный сын Джессики Свичнет, незамужней из округа Уопхилл области Галлоуэй. Я ответил, что да, я. Затем он спросил невесту, она ли Белла Бакстер, дочь Игнейшуса Макгрегора Бакстера, коммерсанта из Буэнос-Айреса, и его супруги Серафины Рейнгольд Камберпатч? Белла ответила, что да, она. Я удивился, зачем это Бакстер изобрел для ее матери такое длинное и заковыристое имя; наверно, он решил, подумалось мне, что в нашем полном несуразностей мире перечень имен, не содержащий хотя бы одного длинного и заковыристого, выглядел бы подозрительно. Когда я пришел к этому заключению, пастор уже говорил, что если кто-либо из присутствующих знает причины, по которым эти двое не могут быть соединены священными узами брака, пусть он о них заявит. И у меня за спиной раздался высокий, отчетливый, скрипучий голос:

— Этот брак не может совершиться.

Мы обернулись. Слова произнес тот самый высокий, худой мужчина — он теперь стоял выпрямившись и смотрел на нас в упор, похожий на искусно выточенную в человеческий рост деревянную куклу. Он потому казался деревянным, что его пышные серо-стальные усы, закрывавшие рот, и остроконечная бородка почти не отличались по фактуре от розовато-бурой кожи лица. Рядом копошился, пытаясь встать, диковатого вида толстый старик со смуглым лицом.

— Кто вы? — спросил пастор, голос у которого внезапно стал робким и писклявым.

— Я генерал сэр Обри ле Диш Коллингтон. Женщина, которая называет себя Беллой Бакстер, — моя законная венчанная жена Виктория Коллингтон, в девичестве Виктория Хаттерсли. Здесь присутствует ее отец Блайдон Хаттерсли, директор-распорядитель манчестерско-бирмингемской паровозостроительной компании «Юнион Джек».

— Викки! — вскричал старик, протягивая к Белле обе руки и орошая щеки слезами. — Викки, крошка моя! Неужели ты забыла своего старенького папку?

Белла посмотрела на него с величайшим интересом, потом, с таким же интересом, — вновь на своего первого мужа. Генерал не сводил с нее неподвижных глаз. Заводчик всхлипывал. Мои же чувства были слишком диковинны, чтобы их описывать. Я понимал, что Белла, сама того не ведая, видит первого мужа своего тела и одновременно отца своего мозга, а рядом с ним — деда своего мозга и одновременно отца своего тела. Наконец она вымолвила:

— Вы запоминающаяся пара, но я не припомню, чтобы я кого-нибудь из вас раньше видела.

— Говорите, Приккет, — сказал генерал.

Встал третий мужчина и заявил, что он, будучи личным врачом генерала, лечил леди Коллингтон от серьезной болезни по меньшей мере восемь месяцев перед ее исчезнавением; дама, которая отозвалась на имя Белла Бакстер, обладает голосом и наружностью, столь сходными с голосом и наружностью леди Коллингтон, что без всякого сомнения они — одно лицо. Тут пастор сказал, что брак состояться не может.

Не знаю, что бы я сделал, если бы рука Беллы не оставалась сцеплена с моей и вперед не выступил Бакстер. Его дородная фигура и спокойный тон вселили в меня детскую надежду. Он сказал: