Тереза сперва умоляла, потом сменила тон, стала угрожать, попыталась пройти, обратиться к кому-нибудь другому.

Г-н Рене, в котором забурлила негритянская кровь, положил ей руку на плечо. Тереза оттолкнула его, и Дезире прилип к «глазку».

Что она кричала ему с такой горячностью? И почему даже официанты подошли поближе, чтобы помочь своему шефу? Как они догадались, что сейчас что-то произойдет?

И вот когда две руки неторопливо отталкивали ее, Тереза вдруг выпрямилась и закричала; натянутая как струна, с неузнаваемым лицом, она выкрикивала какие-то ругательства или угрозы.

Дезире вряд ли мог сказать, как она оказалась на полу, буквально извиваясь в буйном нервном припадке; бесстрастные метрдотели в черном и официанты в белых куртках наклонились, подняли ее и вынесли на улицу; музыка продолжала играть как ни в чем не бывало.

Г-н Монд посмотрел на Жюли — та осталась невозмутимой. Официант, который неслышно вошел в буфетную, философски вздохнул:

— С таким приступом пусть лучше остается на тротуаре. Ночь она явно проведет в участке.

— Какой приступ?

— Ей нужен морфий.

Тогда Монд соскользнул с высокого стула, оставил свой пюпитр и направился к служебной лестнице с грязными стенами. На полпути он припустился бегом: ему предстояло сделать крюк, чтобы добраться до главного входа.

Издали, в темноте, он увидел несколько служащих «Монико»; стоя на пороге, они смотрели вслед удаляющейся фигуре, которая останавливалась, оборачивалась и, потрясая кулаком, посылала им проклятия.

Он взял за руку свою первую жену. Она вздрогнула и, не сразу узнав, стала отбиваться. А когда разглядела его лицо, мерзко расхохоталась.

— Тебе-то чего надо? Ты что, следил за мной? Да ты такой же проходимец, как и другие, даже хуже!

— Замолчи, Тереза.

На углу улицы он заметил людей. Сейчас они столкнутся с прохожими. А вдруг это полицейские?

— А ведь и правда! Мне остается только молчать. Ты же заплатил за мой обед, и я должна быть тебе благодарна. И еще ты дал мне денег. Так? Ну, скажи, что ты дал мне денег. А потом бросил на улице. На остальное тебе плевать.

Он держал ее за руку и был удивлен, чувствуя в ней столько сил. Она отбивалась, вырывалась, бросалась бежать, но он снова хватал ее; она оборачивалась, плевала ему в лицо.

— Оставь меня, говорю тебе. Я найду то, что мне нужно, должна найти.

Или же…

— Тереза! — Подлец!

— Тереза!

Лицо ее исказилось, глаза стали безумными. Упав на тротуар к его ногам, она принялась царапать ногтями мостовую.

— Послушай, Тереза, я знаю, чего ты хочешь. Пойдем.

Она ничего не слышала. Люди, которые выходили из-за угла, шли мимо, ненадолго останавливались. Какая-то женщина пробормотала:

— Какой стыд.

Ее спутница, постарше, бросила двум сопровождавшим их мужчинам:

— Пошли, пошли.

Те с сожалением последовали за ней.

— Вставай. Пойдем. Обещаю тебе…

— У тебя есть?

— Нет, но я достану.

— Лжешь.

— Клянусь.

Она ухмыльнулась: у нее шалили нервы. Потом взглянула на него расширенными глазами, раздираемая недоверием и надеждой.

— Что ты мне дашь?

— Морфий.

— Кто тебе сказал?

Она поднялась, опираясь о тротуар руками. В ее движениях появилось что-то детское. Ее покачивало. По щекам текли слезы.

— Куда ты меня зовешь? — К себе, домой.

— А где твой дом? Ты не отведешь меня в больницу? Со мной уже так поступили однажды. Я могла бы…

— Нет. Идем.

— Далеко? Пойдем поищем морфий вместе.

— Нет. Пойдем, когда ты успокоишься. Даю тебе честное слово, что принесу.

Все было смешно, трагично и неприглядно: сцена теряла свое напряжение, приступ проходил; они делали несколько шагов вдоль зданий, как обычные прохожие, потом Тереза опять останавливалась, словно пьяная, и, забыв все, что он сказал ей, хваталась за него. Один раз он чуть было не упал под тяжестью ее тела.

— Идем.

Они шли дальше. В конце концов слова, которые оба произносили, стали бессвязными.

— Я была везде. Я ходила к врачу, который давал ей это.

— Да, да… Идем.

— У нее водились деньги, и она получала столько, сколько хотела.

— Да, да…

Дважды он чуть не бросил ее, уходил крупными шагами. Путь показался ему бесконечным. Наконец они увидели огни «Жерлиса», и ему снова пришлось разыгрывать комедию, чтобы уговорить ее войти.

— Я подожду тебя в кафе.

— Нет. Поднимемся ко мне.

Набравшись терпения, он уговорил ее. Он даже не представлял себе, что жизнь может быть такой пошлой. Он шел сзади, подталкивая Терезу. Наконец, вновь во власти подозрений, она оказалась у него. Он понял, что она попробует сбежать, и быстро вышел, закрыв номер на ключ.

Приложив ухо к двери, он сказал вполголоса:

— Сиди спокойно. Не шуми. Я скоро вернусь и все принесу.

Она очень устала. Он слышал, как она рухнула на кровать и застонала по-звериному.

Он спустился вниз. В пивной подошел прямо к хозяину и тихо обратился к нему. Тот покачал головой. Нет, у него ничего нет. Здесь такого не водится. Слишком опасно. Надо быть осторожнее.

— Где же тогда? Хозяин тоже не знал. Вот с кокаином или героином намного легче. Ему даже говорили о каком-то враче, но кто он и где живет неизвестно.

Г-н Монд решил идти напролом. Не важно, что о нем подумают. В «Монико» почти каждый вечер появлялся один врач, который играл по-крупному и частенько уходил бледный, с мутными глазами. Неужели он его не поймет?

Самым трудным для него, простого служащего, было попасть на «завод», оказаться у зеленого сукна.

Что ж, пусть так, он уйдет. Хозяин пивной поднял голову.

— Послушайте!

Несмотря на семь этажей, из мансарды со стороны лестницы доносился шум. Двое мужчин стали подниматься. С каждым шагом они отчетливее слышали стук в дверь, крики, голоса горничной и одного из постояльцев, случайно оказавшегося дома и теперь задававшего вопросы буйствовавшей женщине.

— Напрасно вы привели ее сюда, — вздохнул хозяин. Что мог поделать г-н Монд? Он и сам не знал.

— Вызовите врача. Любого. Так не может продолжаться.

— Вы этого хотите?

Он кивнул и, отстранив горничную и постояльца, сунул ключ в замочную скважину. Они хотели войти вместе с ним, но мысль о свидетелях была ему так противна, что, проскользнув в мансарду, он закрыл за собой дверь.

О четверти часа, проведенной им один на один с женщиной, у которой когда-то были такие чистые глаза и от которой у него осталось двое детей, г-н Монд никому не рассказывал, может быть, потому, что больше не думал об этом.

Постоялец, музыкант из джаза, не выходивший из комнаты вот уже несколько дней — у него был плеврит, снова отправился к себе. Только горничная не уходила с площадки. Услышав на лестнице шаги врача, она облегченно вздохнула.

Когда открыли дверь, Тереза, свесив ноги, лежала поперек кровати. Дезире, навалившись сверху, удерживал ее всем своим телом, а рукой, из которой текла кровь, зажимал ей рот.

Мужчина настолько обезумел, что не сразу понял, зачем пришел врач, и сперва остался в своей странной позе. Потом он встал, провел рукой по глазам и покачнулся. Боясь потерять сознание, он привалился к стене и выпачкал белым весь бок своего костюма.

Ему предложили отправить Терезу в больницу, но он отказался. Никто не понял почему. Укол ее успокоил. Широко раскрыв безжизненные глаза, она лежала так тихо, что, казалось, спит.

На лестнице г-н Монд пошептался с врачом. Они остались вдвоем. Он сидел на стуле. В висках у него стучало, временами вдруг начиналось головокружение, и вокруг него, мешая думать, образовывалась какая-то пустота. Иногда, словно от этого ему становилось легче, он повторял:

— Спи…

Он погасил лампу, но сквозь окно струился лунный свет, и в его холодных лучах Тереза словно преобразилась; он старался не смотреть на нее она выглядела как покойница, с таким же вытянувшимся носом, такая же неземная.

Один раз, когда он взглянул на кровать, его пронзила дрожь: перед ним была не Тереза, а его сын Ален — те же черты лица, бесцветные зрачки, стеариновая кожа.