Как бы я хотела иметь возможность сказать, что теперь никаких ловушек для женщин больше не существует или что женщины стали так мудры, что умеют замечать их издалека. Но, увы! В нашем обществе и поныне обитает Хищник, который по-прежнему старается подорвать и уничтожить все сознательное, всякое стремление к целостности. Не зря говорят, что свободу приходится завоевывать заново каждые двадцать лет. Порой кажется, что ее приходится завоевывать каждые пять минут.
Но дикая природа учит нас разрешать трудности, как только они возникают. Ведь когда на волков устраивают облаву, они не говорят: "Сколько можно?" Они прыгают, увертываются, бегут, ныряют, карабкаются, притворяются мертвыми, вцепляются в глотку – делают все, чтобы уцелеть. И мы не должны впадать в прострацию оттого, что на свете есть энтропия, упадок, трудные времена. Давайте усвоим: то, что крадет у женщин радость, будет всегда менять место и облик, но в нашей подлинной природе можно найти ту абсолютную стойкость и то необходимое либидо, которые нужны для всех отважных поступков.
Ловушка седьмая: притворство – усилия «быть паинькой», свыкшись с псевдонормой
По ходу сказки девочку наказывают за то, что она надела в церковь красные башмачки. Теперь она только смотрит, как они стоят наверху, на полке, но не прикасается к ним. До сих пор она пыталась обойтись без душевной жизни, но у нее ничего не вышло. И теперь, дойдя до последней черты, она старается "быть паинькой".
Вся проблема таких попыток "быть паинькой" в том, что они не разрешают коренного теневого вопроса, и он опять встанет – как цунами, как гигантская приливная волна, и ринется дальше, сметая все на своем пути. Стараясь "быть паинькой", женщина закрывает глаза на все грубое, испорченное или губительное в своем окружении и пытается просто "ужиться с ним". Попытки примириться с таким ненормальным положением еще больше повреждают ее инстинкты, помогающие реагировать на неправильное, несправедливое, замечать его, изменять его, влиять на него.
Вот что написала Энн Секстой о сказке "Красные башмачки" в стихотворении, которое она тоже назвала "Красные башмачки":
Женщина душевно обкрадывает себя, пытаясь быть хорошей, послушной, сговорчивой, чтобы скрыть сложную душевную или жизненную ситуацию при угрозе внутренней или внешней опасности. Она лишает себя знания, лишает способности действовать. Как и девочка из сказки, которая не ропщет, старается скрыть свой душевный голод, сделать вид, что ее ничто не гложет, современная женщина страдает тем же недугом: она пытается видеть в ненормальном нормальное. Этот недуг поражает все общества. Попытки считать ненормальное нормальным заставляют дух, который в обычном состоянии ринулся бы исправлять положение, погрузиться в скуку, самодовольство и в конце концов, как старая дама, еще и в слепоту.
Есть одно важное исследование, помогающее понять, насколько женщины утратили инстинкт самосохранения. В начале шестидесятых ученые [16] проводили опыты на животных, желая выяснить у человека наличие "инстинкта побега". В одном из экспериментов они подвели электрический ток к половине дна большой клетки, так что собака получала удар, как только ставила лапу на правую половину. Собака быстро научилась держаться на левой стороне клетки.
Потом с той же целью ток подвели к левой стороне, а правую оставили свободной. Собака быстро переориентировалась и научилась держаться на правой стороне клетки. Затем ток подвели ко всему дну, чтобы собака время от времени получала удары в любом месте, лежа или стоя. Сначала собака была в недоумении, а потом впала в панику. Наконец она "сдалась": легла и стала терпеть удары, не пытаясь их избежать или предупредить.
Но на этом эксперимент не закончился. Дверцу клетки открыли. Ученые ожидали, что собака выскочит, но она и не думала спасаться бегством. Она лежала, терпя удары, хотя могла покинуть клетку. Исходя из этого, ученые сделали вывод, что живое существо, пережившее насилие, склонно приспосабливаться к этой напасти, так что потом, когда насилие прекращается или существо отпускают на свободу, здоровый инстинкт побега оказывается настолько ослаблен, что существо остается в неволе [17].
Если взять дикую женскую природу, то именно такое отношение к насилию как к норме, которое ученые потом назвали усвоенной беспомощностью, заставляет женщин не только терпеть мужей-пьяниц, начальников-садистов и коллективы, которые их изводят и эксплуатируют, но и чувствовать себя неспособными встать на защиту того, во что верят всем сердцем: своего творчества, своей любви, своего стиля жизни, своих политических убеждений.
Восприятие ненормального как нормы даже в том случае, когда это явно идет себе в ущерб [18], – вот что происходит при угнетении физической, эмоциональной, творческой, духовной и инстинктивной природы. Женщины сталкиваются с этой проблемой каждый раз, когда их вынуждают заниматься чем-то менее важным, чем защита своей душевной жизни от чуждых проекций – общественных, психических или иных.
Наша душа привыкает к ударам, нацеленным на нашу дикую натуру. Мы приспосабливаемся к насилию над мудрой природой своей души. Стараясь быть хорошими, мы начинаем воспринимать ненормальное как норму. В результате мы утрачиваем способность спасаться бегством. Мы утрачиваем способность бороться за те элементы души и жизни, которые считаем самыми ценными. Когда мы одержимы красными башмачками, все важные дела в личной, общественной и окружающей жизни отходят на второй план.
Когда человек отказывается от жизни, которую создал своими руками, происходит такая утрата смысла, что он может снести любой ущерб, причиненный душе, природе, культуре, семье и т.д. Вред, наносимый природе, сравним с ущемлением человеческой души. Их невозможно, да и не следует рассматривать раздельно. Когда одна группа говорит, что дикое – плохое, а другая возражает, что дикое сделали плохим, то в этом действительно есть что-то плохое. В инстинктивной душе Дикая Женщина глядит на лес и видит дом для себя и всех людей. Но другие, глядя на тот же лес, могут представлять, как деревья вырубают, а в их карманы рекой текут деньги. Это отражает серьезное нарушение способности жить самому и давать возможность жить всему живому.
Мое детство приходится на пятидесятые годы, начало хищнического наступления промышленности на нашу землю. Однажды в Чикагской бухте озера Мичиган затонула баржа с нефтью. На следующий день на пляже матери отскребали своих малышей с тем же рвением, с каким они обычно скребут деревянные полы, потому что детские тела были в нефтяных разводах.
Разлившаяся нефть образовала на воде липкие пятна; они дрейфовали, словно плавучие острова размером с целый квартал. Сталкиваясь с катерами, они распадались на клочки, опускались на дно, плыли к берегу вместе с волнами. Годами в озере невозможно было искупаться, не покрывшись черной жижей. Ребятишки, строя замки из песка, вдруг выкапывали горсть нефтяного студня. Влюбленные больше не могли валяться в песке. Страдали все: собаки, птицы, водные твари, люди. Помню, у меня было такое чувство, будто мой собор разрушила бомба. Поврежденный инстинкт, восприятие ненормального как нормы – вот что позволяло матерям деловито отскребать пятна разлившейся нефти – а потом и другие грехи фабрик, нефтеперерабатывающих заводов, плавильных комбинатов – со своих маленьких детей, со своего белья, с душ тех, кого они любили. Но несмотря на недоумение и тревогу, женщины успешно справлялись со своим праведным гневом. Не все, но очень многие привыкли к тому, что бессильны вмешиваться в события, которые их потрясают. Ведь тем, кто не желал молчать, кто бежал из клетки, указывал на виновных, требовал перемен, грозила суровая кара.