Но они оба должны пережить все это. И снова Йеннеф не возражал. Он помнил, как его собственный отец в тех редких случаях, когда им удавалось поговорить, только и делал, что пытался навязать ему свой опыт.

Ланнец ушел на час раньше Лидийца. На прощание мужчины пожали друг другу руки. Тщетный жест, ведь им было не дано поддержать друг друга. В конце концов, они и так сделали больше, чем могли.

«Его мать мертва. Я не должен отвечать за него перед ней, — со злой иронией подумал Йеннеф. — Ни за кого, ни перед кем».

Регер сидел на скамье перед Залом Гильдии художников.

После дождя полдень вступил в силу и навалился на Мойю, словно пытаясь наверстать упущенное. Небо полыхало ярким цветом, белые ломти жары и черные тени исполосовали площадь. То же чувство сходства — или восстановления, — которое настигло его в мастерской Вэйнека, когда дорфарианец ворвался в верхнюю комнату…

Когда медный колокол гильдии пробил четыре часа, Регер увидел одинокую фигуру, которая, насвистывая, шла к нему неторопливой легкой походкой. Но нет, это была поступь настороженного кота, и там, под аркой, ждали около зеебов еще около десяти подонков.

— Регер, — сказал Галутиэ, приятно удивившись. — Надо же, Регер из Ли-Диса.

Регер встал, и тот сразу стал ниже. Но Галутиэ, долго имевший дело с Йеннефом, умел использовать это.

Береговая дорога вела на север, мимо крепости, к границе. На мили пути в обе стороны она просматривалась солдатами. Поэтому нищий продавец горшков на пегом зеебе не пытался выбраться на дорогу, пока ворота Мойи не закрыли на ночь.

Йеннеф, разбросавший по всему городу ложные улики, не имел не малейшего желания двигаться к горизонту и попасть в объятия дорфарианца. Тем не менее незадолго до полуночи, устав продираться сквозь ветки и шипы, он с удовольствием заметил огонь лагеря не более чем в трехстах шагах от обочины.

— Сладких снов, — пожелал Йеннеф, обращаясь к извращенной душе спящего Галутиэ. И почувствовал, как скатились с плеч два десятка лет, словно он мог вернуться назад. Но ему оставался только путь вперед, в горы, и стыд, что Тьиво выросла худой и высушенной, растратила жизнь и умерла в Иске.

Вэйнек проснулся с наступлением темноты. Он уснул в кресле, которое принес наверх, поставив около неоконченной работы по мрамору. Было еще не слишком поздно. За окном мастерской горели освещенные окна, шум засыпающего города убаюкивал своей равномерностью. Такая же ночь, как и любая другая.

Но белый мрамор поблескивал в темноте, мучая его. Он сел, чтобы подумать над ним, и уснул.

Вэйнек поднялся из кресла, притягательного, но не слишком удобного, и зажег в нише светильник со стеклянной крышкой. Взяв его в руки, он позволил свету и тени поиграть на белой девушке, упрятанной в лед. Но внутренний шепот вещи исчез. Он уснул и не смог удержать его. Как легко тело побеждает разум…

Теперь лишь отсвет огня бился, словно пчела, на мраморном лице.

Вэйнек снова накинул покрывало, как всегда делал Регер, чтобы защитить работу от пыли. Долго ли ей ждать, брошенной создателем?

Огонь в лампе успокоился, выровнялся. Вэйнеку вспомнился мойхийский детский стишок:

Задуй лампу —

Где же пламя?

Зажги лампу —

Вот и пламя.

Пламя, пламя,

Где ты таишься?

Откуда приходишь,

Куда возвратишься?

Без сомнения, Элисси будет разучивать этот стишок со своими детьми. Он видел ее за девять сумерек до свадьбы, идущую вместе с желанным Чакором в храм Анакир, чтобы сделать приношение.

Пламя, пламя, где ты таишься?

Каждая жизнь распускается свежим побегом и потом вянет. Но огонь в лампе загорается снова и снова, рождаясь из другой искры.

Пламя, пламя…

Прекрасно зная лестницу и весь дом, а потому не нуждаясь в свете, скуповатый Вэйнек задул лампу.

В сумерках окованные медью створки Синих ворот Заддафа закрывались под пение труб. Каждый раз на закате производилась эта церемония, а на рассвете ворота открывали с такой же торжественностью. Это был вардийский обычай, ибо Заддаф, новая столица Старого Закориса, был насквозь вардийским городом. Теперь здесь правил наместник, а короли уплыли домой, за море. Однако ворота оставались памятником завоевателям — их украшали пятидесятифутовые статуи могучих Ашкар, вардийских Анакир, а поверхность стены, выложенная плиткой с фиолетовой глазурью, была видна с расстояния двух миль в обе стороны.

При желании путники могли безопасно заночевать, не входя в ворота. Вокруг столицы широко раскинулись пригороды, и вдоль Южной дороги Заддафа имелось достаточно вилл, храмов и таверн. Болота осушили, однако быстрорастущий лес все еще продолжал вторгаться на островок, застроенный человеком. Даже сквозь мостовые на улицах без конца пробивались щупальца зелени, которые вырывали или обрезали, а корни выжигали. Любой дом на окраине, оставленный без присмотра, съедали джунгли, и он разрушался за десять дней или даже меньше. Душными ночами жарких месяцев в глубинах Заддафа, окруженного каменной стеной, квакали лягушки и стрекотали сверчки, а большие насекомые путались в газовых пологах над кроватями и умирали там, становясь похожими на тускнеющие драгоценности.

Но всадники, только что подъехавшие к воротам, не проявили желания идти на ближайший постоялый двор. Въехав под арку ворот, глава отряда ухватился за цепь, свисающую с бронзового колокола, и позвонил. На площадке сверху показались двое солдат.

— Эй! Что ты себе позволяешь?

— Зову вас, чтобы впустили меня внутрь.

— Перелетай через стену. Или жди до утра. Еще раз дотронешься до колокола, получишь плетей.

— Как бы вам их не получить, — огрызнулся Галутиэ эм Дорфар. — У меня дело к лорду-правителю и совету.

— По какому праву?

— Подойдите и увидите.

Через некоторое время трое разозленных солдат и офицер, оторванный от ужина, спустились по лестнице. Галутиэ предъявил печати. Они произвели впечатление: богиня Высшего совета Дорфара, подлинные золотые змея и скипетр Шансарского Элисаара и лев, оседлавший дракона — символ самого Заддафа.

Тон часовых изменился. Они приоткрыли боковую дверь и позволили Галутиэ и его спутникам проникнуть в город.

Оставив на улице свою свиту из головорезов, Галутиэ с важным видом шел через зал совета Заддафа. Здесь почти никого не было, лишь писцы что-то переписывали за конторками. Семья прочила Галутиэ такую же карьеру, но тот оказался более честолюбив. Он работал, втирался в доверие и пролагал себе дорогу наверх. Сероглазый Галутиэ не был чистой помесью Равнин и Дорфара (наиболее почетный вариант) — со стороны матери в нем имелась изрядная доля таддрийской крови.

Что же до связи его родословной с Равнинами — или вторым континентом, — то никто не мог сказать, где именно она произошла. Галутиэ сам придумал себе прадеда с Равнин и часто говорил, что почти верит в это.

Когда в комнату вошел советник Сорбел, Галутиэ обрадовался. Получивший свое имя в честь вардийского короля, Сорбел был правой рукой лорда-правителя Заддафа. Как бы то ни было, советник казался оживленным.

— Чего ты хочешь, Галут? — Галутиэ поморщился, услышав таддрийский вариант своего имени. — И что за безобразие ты устроил у ворот? Никто здесь не злоупотребляет своими привилегиями так, как ты.

— Мой лорд, свои привилегии я получил за рвение на службе. Мне показалось, что в данном случае срочность не является неподобающей.

— И почему же?

Галутиэ объяснил причину. Сорбел изменился в лице, насторожился и подобрался.

— Эта история о женщине-эманакир… — неожиданно произнес он, помедлил и закончил вардийским выражением: — … слишком хрупкая мачта, чтобы удерживать парус.